Алексей хохочет.
– Ну да. Ты что, никогда не был ничьим зятем?
Удар ниже пояса, но я переношу его с кротостью. Алешка все еще ржет:
– Ты хочешь спросить: любовь или расчет? Любовь. Обоюдная и с первого взгляда. Кудефудр, как говорят у вас в Париже.
– Что за девица? Дочь своего отца?
– В известной мере. Характеры и взгляды, как ты знаешь, не передаются генетически. Передаются возможности. Девка – перец, властная и думает своей головой. Но перед Илюшкой тает.
– А отец? Не против?
– Вроде нет. Он ведь у нас без предрассудков. Да и Галочка не такая телка, чтоб спрашивать родительского благословения. Единственное отцовское требование – впрочем, тут мы все едины – чтоб Илюшка не прикасался к бутылке. И он поклялся Галке страшной клятвой…
Я чуть было не бухаю, что клятва уже нарушена, но вовремя захлопываю рот. Алешка все же настораживается:
– Кстати, ты его больше не видел?
Задача-двухходовка. Сказать, что не видел, – соврать. Что видел – вызвать следующий вопрос. В шахматах это называется цугцванг. Все ходы вынужденные. Почему честность по отношению к одному так часто бывает связана с необходимостью солгать другому? Чтоб не отвечать, я спрашиваю:
– Илья старше ее лет на двенадцать?
– На пятнадцать. Ну и что ж? Успенский был старше Беты на восемнадцать. А Дуська моложе меня… Оставим эту тему. Я хочу, чтоб ты понял щекотливость моего положения. С одной стороны, я всячески заинтересован, чтоб принципал убрался отсюда, а с другой, я вовсе не хочу подкладывать вам свинью. Вы с Бетой умнее меня во сто раз и должны решать сами.
Морда у Алешки немножко смущенная. С моей точки зрения, зря. Стесняться надо лжи, а не правды. Правдив он несомненно.
– Ты доволен своей жизнью, Леша? – спрашиваю я.
– В общем, да. В Институте меня считали неудачником. По-моему, зря. Я прожил жизнь как хотел.
– Как мечтал?
– Эва куда хватил! Кто из первокурсников не мечтает быть новым Пастером? Нет, именно как хотел. В тех редких случаях, когда я стоял на развилке и мне предоставлялась возможность переводить стрелку самому, я делал это по своему глупому разумению и еще ни разу об этом не пожалел. Ну, а если ты спрашиваешь меня, не болит ли у меня некое малоисследованное скопление нейронов, по старинке именуемое душой, – то, безусловно, болит. За Илью, за тестя, за заповедный лес, да мало ли еще за что. Но это нормальное состояние для здорового человека, если у него, конечно, имеется эта самая душа. Если у человека ничего не болит, я начинаю подозревать, что он неизлечимо болен. Так что я человек почти счастливый, и если неудачник, то очень удачливый. Мне везет на катастрофы, но почему-то я всегда выхожу из них с незначительными повреждениями. Ей-ей, Лешка, нет худа без добра. К примеру, я потерпел фиаско у Милочки Федоровой, и это помешало мне стать самым незадачливым из институтских мужей. Я не защитил диссертации – и тем самым не умножил своей персоной унылое сообщество вечных кандидатов. А здесь мне все нравится, и климат, и публика, к тому же у меня есть свое маленькое хобби – увидишь… – Он хитро подмигивает и, положив мне на плечо свою увесистую лапу, уже серьезно спрашивает: – А ты счастлив, Леша?
– Не знаю, – говорю я. – Нашел время спрашивать.
– Почему?
– Хотя бы потому, что я не выспался.
– Тебе было неудобно спать? – Алешка искренне встревожен.
– Нет, у меня вообще бессонница. Ты смешно про себя сказал: удачливый неудачник. Боюсь, что я полная противоположность.
– В каком смысле?
– В прямом. Неудачливый удачник. Пойдем-ка, – говорю я, слезая со своей жердочки. Пока шутка не расшифрована, она остается шуткой. Алешка это тоже понимает, он смеется и не требует пояснений. Мы счищаем друг с друга приставшие к нам кусочки мха и двигаемся дальше.
– За этим шлагбаумом, – Алешка делает царственный жест, – начинаются мои владения.
XXII. Трактат о грибах
Еще сотня шагов, и мы выбираемся из чащи на освещенное солнцем пространство. Стоят вразброс почерневшие, изъязвленные дуплами и наростами ветераны. Тишина. Птицы не любят селиться на таких старых деревьях. Тропочка как-то сама растворилась под нашими подошвами, и мы шагаем через выпирающие из земли склеротические корни.
– Не слышу любезного моему слуху звука бензопилы, – бормочет Алешка. – Неужели эти бездельники меня надули?
– Сегодня воскресенье, – напоминаю я.
– Они только по воскресеньям и бывают.
– Кто «они»?
– Увидишь. Отличнейшие мужики.
– У тебя все отличное…
– Плохого не держим. Глянь-ка на этот пенек. Сила?
Пенек похож одновременно на языческий жертвенник, трон и обелиск. Это цоколь гигантской дуплистой сосны. В сосну ударила молния, источенные стенки дупла не выдержали, и дерево разломилось почти у самой земли, обнаружив полость, в которой вполне мог поместиться взрослый медведь. Небесный огонь исчертил высокую спинку трона таинственными зигзагами, а дожди отлакировали до мебельного блеска. Самого дерева уже нет – распилили и вывезли, – но следы его падения еще видны на соседних деревьях – сломанные ветви, ободранная кора, потоки запекшейся смолы. Зрелище внушительное.
– Старик Перун еще не разучился метать свои стрелы, – говорит Алексей, довольный произведенным на меня впечатлением. – В августе у нас тут черт-те что творилось. Вакханалия!.. Гроза за грозой, и что ни гроза, то пожар, воинскую часть вызывали… Здесь сплошное старье. Попадаются такие любопытные коряги, что твой Коненков. Только чуть руку приложить… У Оли-маленькой это лихо получается, я тебе покажу.
– Я видел.
– Видел лешака? Грандиозно, а? Принципал поначалу ругался и требовал убрать. Но тут мы все – Илья, Галка, мы с Дусей – навалились и отстояли. Оно, конечно, поставить гипсовую деваху с веслом куда надежнее…
За разговором мы добираемся до лесосеки, где нас ждут отличнейшие мужики. Они сидят на чурбаках и курят. Один пожилой, с вытекшим глазом и редкой китайской бородкой, другой совсем молодой, похожий на отслужившего срок солдата. Они поднимаются навстречу нам. Ладони у обоих жесткие, заскорузлые, но пожатие осторожное. Старший рекомендуется: Федос Талызин; младший только ласково улыбается. Алексей возбужден и сияет:
– Это, Лешенька, величайшие в своем деле мастера. Хирурги и патологоанатомы лесных массивов. Вы зачем сюда пришли? – обрушивается он на величайших мастеров. – Курить или делом заниматься? Чего вы ждете?
– Тебя, – спокойно говорит Федос.
– Я ж вам, лодырям, все фундаментально объяснил… Неужто по второму разу надо?
– Ничего нам от тебя не надо. У нас это дерево решенное. А повалить его что – минутное дело.
– Смотрите, братцы, не повредите мне его…
– Алексей Маркелыч, кому ты говоришь? Положу как дите в колыбельку.
Разговор мне не очень понятен, но я помалкиваю. Прежде чем приступить к делу, Федос проверяет бензопилу. Затем обходит кругом приговоренное дерево и, прищурив свой единственный глаз, задумывается. В этот момент он действительно похож на хирурга, готовящегося сделать первый разрез. Кивок помощнику, и пила, урча, впивается в рыхлую древесину. Вскоре раздается легкий треск, пила меняет режим, отчего урчание становится тоном ниже, наконец совсем замолкает, дерево начинает валиться. И тут-то я впервые понимаю, что значит решить дерево: рассчитано абсолютно все – направление и скорость падения, амортизация удара, ствол ложится почти бесшумно, подрессоренный собственными ветвями, он застывает на уровне наших глаз, и я вижу на нем большой буро-красный нарост в форме гребня, похожий скорее на крупного океанского моллюска или ядовитый тропический цветок, чем на обычный древесный гриб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Ну да. Ты что, никогда не был ничьим зятем?
Удар ниже пояса, но я переношу его с кротостью. Алешка все еще ржет:
– Ты хочешь спросить: любовь или расчет? Любовь. Обоюдная и с первого взгляда. Кудефудр, как говорят у вас в Париже.
– Что за девица? Дочь своего отца?
– В известной мере. Характеры и взгляды, как ты знаешь, не передаются генетически. Передаются возможности. Девка – перец, властная и думает своей головой. Но перед Илюшкой тает.
– А отец? Не против?
– Вроде нет. Он ведь у нас без предрассудков. Да и Галочка не такая телка, чтоб спрашивать родительского благословения. Единственное отцовское требование – впрочем, тут мы все едины – чтоб Илюшка не прикасался к бутылке. И он поклялся Галке страшной клятвой…
Я чуть было не бухаю, что клятва уже нарушена, но вовремя захлопываю рот. Алешка все же настораживается:
– Кстати, ты его больше не видел?
Задача-двухходовка. Сказать, что не видел, – соврать. Что видел – вызвать следующий вопрос. В шахматах это называется цугцванг. Все ходы вынужденные. Почему честность по отношению к одному так часто бывает связана с необходимостью солгать другому? Чтоб не отвечать, я спрашиваю:
– Илья старше ее лет на двенадцать?
– На пятнадцать. Ну и что ж? Успенский был старше Беты на восемнадцать. А Дуська моложе меня… Оставим эту тему. Я хочу, чтоб ты понял щекотливость моего положения. С одной стороны, я всячески заинтересован, чтоб принципал убрался отсюда, а с другой, я вовсе не хочу подкладывать вам свинью. Вы с Бетой умнее меня во сто раз и должны решать сами.
Морда у Алешки немножко смущенная. С моей точки зрения, зря. Стесняться надо лжи, а не правды. Правдив он несомненно.
– Ты доволен своей жизнью, Леша? – спрашиваю я.
– В общем, да. В Институте меня считали неудачником. По-моему, зря. Я прожил жизнь как хотел.
– Как мечтал?
– Эва куда хватил! Кто из первокурсников не мечтает быть новым Пастером? Нет, именно как хотел. В тех редких случаях, когда я стоял на развилке и мне предоставлялась возможность переводить стрелку самому, я делал это по своему глупому разумению и еще ни разу об этом не пожалел. Ну, а если ты спрашиваешь меня, не болит ли у меня некое малоисследованное скопление нейронов, по старинке именуемое душой, – то, безусловно, болит. За Илью, за тестя, за заповедный лес, да мало ли еще за что. Но это нормальное состояние для здорового человека, если у него, конечно, имеется эта самая душа. Если у человека ничего не болит, я начинаю подозревать, что он неизлечимо болен. Так что я человек почти счастливый, и если неудачник, то очень удачливый. Мне везет на катастрофы, но почему-то я всегда выхожу из них с незначительными повреждениями. Ей-ей, Лешка, нет худа без добра. К примеру, я потерпел фиаско у Милочки Федоровой, и это помешало мне стать самым незадачливым из институтских мужей. Я не защитил диссертации – и тем самым не умножил своей персоной унылое сообщество вечных кандидатов. А здесь мне все нравится, и климат, и публика, к тому же у меня есть свое маленькое хобби – увидишь… – Он хитро подмигивает и, положив мне на плечо свою увесистую лапу, уже серьезно спрашивает: – А ты счастлив, Леша?
– Не знаю, – говорю я. – Нашел время спрашивать.
– Почему?
– Хотя бы потому, что я не выспался.
– Тебе было неудобно спать? – Алешка искренне встревожен.
– Нет, у меня вообще бессонница. Ты смешно про себя сказал: удачливый неудачник. Боюсь, что я полная противоположность.
– В каком смысле?
– В прямом. Неудачливый удачник. Пойдем-ка, – говорю я, слезая со своей жердочки. Пока шутка не расшифрована, она остается шуткой. Алешка это тоже понимает, он смеется и не требует пояснений. Мы счищаем друг с друга приставшие к нам кусочки мха и двигаемся дальше.
– За этим шлагбаумом, – Алешка делает царственный жест, – начинаются мои владения.
XXII. Трактат о грибах
Еще сотня шагов, и мы выбираемся из чащи на освещенное солнцем пространство. Стоят вразброс почерневшие, изъязвленные дуплами и наростами ветераны. Тишина. Птицы не любят селиться на таких старых деревьях. Тропочка как-то сама растворилась под нашими подошвами, и мы шагаем через выпирающие из земли склеротические корни.
– Не слышу любезного моему слуху звука бензопилы, – бормочет Алешка. – Неужели эти бездельники меня надули?
– Сегодня воскресенье, – напоминаю я.
– Они только по воскресеньям и бывают.
– Кто «они»?
– Увидишь. Отличнейшие мужики.
– У тебя все отличное…
– Плохого не держим. Глянь-ка на этот пенек. Сила?
Пенек похож одновременно на языческий жертвенник, трон и обелиск. Это цоколь гигантской дуплистой сосны. В сосну ударила молния, источенные стенки дупла не выдержали, и дерево разломилось почти у самой земли, обнаружив полость, в которой вполне мог поместиться взрослый медведь. Небесный огонь исчертил высокую спинку трона таинственными зигзагами, а дожди отлакировали до мебельного блеска. Самого дерева уже нет – распилили и вывезли, – но следы его падения еще видны на соседних деревьях – сломанные ветви, ободранная кора, потоки запекшейся смолы. Зрелище внушительное.
– Старик Перун еще не разучился метать свои стрелы, – говорит Алексей, довольный произведенным на меня впечатлением. – В августе у нас тут черт-те что творилось. Вакханалия!.. Гроза за грозой, и что ни гроза, то пожар, воинскую часть вызывали… Здесь сплошное старье. Попадаются такие любопытные коряги, что твой Коненков. Только чуть руку приложить… У Оли-маленькой это лихо получается, я тебе покажу.
– Я видел.
– Видел лешака? Грандиозно, а? Принципал поначалу ругался и требовал убрать. Но тут мы все – Илья, Галка, мы с Дусей – навалились и отстояли. Оно, конечно, поставить гипсовую деваху с веслом куда надежнее…
За разговором мы добираемся до лесосеки, где нас ждут отличнейшие мужики. Они сидят на чурбаках и курят. Один пожилой, с вытекшим глазом и редкой китайской бородкой, другой совсем молодой, похожий на отслужившего срок солдата. Они поднимаются навстречу нам. Ладони у обоих жесткие, заскорузлые, но пожатие осторожное. Старший рекомендуется: Федос Талызин; младший только ласково улыбается. Алексей возбужден и сияет:
– Это, Лешенька, величайшие в своем деле мастера. Хирурги и патологоанатомы лесных массивов. Вы зачем сюда пришли? – обрушивается он на величайших мастеров. – Курить или делом заниматься? Чего вы ждете?
– Тебя, – спокойно говорит Федос.
– Я ж вам, лодырям, все фундаментально объяснил… Неужто по второму разу надо?
– Ничего нам от тебя не надо. У нас это дерево решенное. А повалить его что – минутное дело.
– Смотрите, братцы, не повредите мне его…
– Алексей Маркелыч, кому ты говоришь? Положу как дите в колыбельку.
Разговор мне не очень понятен, но я помалкиваю. Прежде чем приступить к делу, Федос проверяет бензопилу. Затем обходит кругом приговоренное дерево и, прищурив свой единственный глаз, задумывается. В этот момент он действительно похож на хирурга, готовящегося сделать первый разрез. Кивок помощнику, и пила, урча, впивается в рыхлую древесину. Вскоре раздается легкий треск, пила меняет режим, отчего урчание становится тоном ниже, наконец совсем замолкает, дерево начинает валиться. И тут-то я впервые понимаю, что значит решить дерево: рассчитано абсолютно все – направление и скорость падения, амортизация удара, ствол ложится почти бесшумно, подрессоренный собственными ветвями, он застывает на уровне наших глаз, и я вижу на нем большой буро-красный нарост в форме гребня, похожий скорее на крупного океанского моллюска или ядовитый тропический цветок, чем на обычный древесный гриб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123