Изменилось что-то и в наших интимных отношениях. Вероятно, Лида не перестала любить меня, но ее любовь явно перешла в новую фазу, где чувственность уже не нуждалась в поэзии, а ревность в камуфляже. Впервые я ощутил наступление этой новой фазы, когда на второй или третий день нашего переезда на новую квартиру жена вернулась с работы. Я ждал ее с цветами и подарками. Было жарко, Лида пришла усталая. Еще в передней она расстегнула на боку «молнию», переступила через упавшую к ногам шерстяную юбку, вяло помахала мне рукой и скрылась в ванной. Я не придал этому значения. На следующий день все повторилось с той лишь разницей, что на этот раз она была в легком платье и стащила его через голову. В том, что молодая и привлекательная женщина раздевается в присутствии любовника, а тем более мужа, нет ничего предосудительного, и мой гипотетический читатель, надеюсь, не осудит меня, если я признаюсь, как совсем недавно я с нетерпением ждал этого момента. Но тут я непроизвольно отвел глаза. Есть какая-то разница между женщиной, которая раздевается для тебя, и женщиной, раздевающейся при тебе, обращая на тебя не больше внимания, чем на вешалку. Лида это заметила и обиделась. Мои робкие попытки что-то объяснить обидели ее еще больше: «Просто я перестала тебе нравиться». Этой версии, а также своего права раздеваться в любой точке нашей квартиры она упрямо держалась до конца. Кстати, об упрямстве. Упрямый характер внешне почти неотличим от волевого, разница в том, что, настаивая на своем, упрямец обычно утрачивает представление о цели, теряет способность корректировать свои действия в соответствии с изменяющейся обстановкой, у него отсутствует то, что в современной науке называется обратными связями. Хотеть нравиться иксу и при этом делать все, что этому иксу не нравится, – типичная психология упрямства. Еще недавно Лида смотрела на все моими глазами, говорила моими словами и делала все по-моему, не слишком задумываясь, прав я или нет; теперь она брала реванш с азартом игрока. Характер ее не изменился, сменилась доминанта. Если раньше для ее самоутверждения было необходимо завоевать меня, то потом ей столь же необходимо стало стереть всякую память о своем недавнем подчинении. Но и этого ей было мало. Она хотела заставить меня растоптать свое прошлое, отказаться от старых друзей, от всего, что было до нее, даже от воспоминаний. Задача разрушительная и бессмысленная, я много раз пытался втолковать ей это и в конце концов закаялся, любой спор неотвратимо перерастал в ссору и кончался слезами: «Ты искал случая со мной поссориться. У тебя плохое настроение, и ты его на мне вымещаешь». Сама же она целиком зависела от настроения. Я не взялся бы определить, что такое уважение, но несомненно в это понятие входит признание права других людей быть устроенными иначе, чем ты, и умение воспринимать как достоинства качества, тебе не присущие. Лиде все это было чуждо. То, что было согласно с ней, приятно ей, рассматривалось как добро, и к тем, кто соответствовал ее представлениям, она была добра сама, по-своему, деспотически добра, не допуская и мысли, что добро можно понимать иначе, чем понимает его она. Она могла любить людей, даже восхищаться ими, но не уважать.
Развод наш сверх всякого ожидания протекал мирно. Лидой вдруг овладела апатия, и вела она себя почти безукоризненно. Тесть после неудачной попытки вмешаться заметно ко мне охладел, но тоже, насколько я понимаю, не желал мне вредить, теща же – неисповедимо сердце женское! – была так дружелюбна со мной, что у нее из-за этого испортились отношения с дочерью. Единственные люди, которых мой развод оскорбил до глубины души, были несколько полковников из нашего ведомства. Они болели душой за самый институт брака, за здоровую советскую семью, за покой заслуженного воина, каковым был мой тесть, и черт их знает за что еще. Они мечтали создать громкое персональное дело и были в ярости от того, что при всем своем изощренном нюхе не могли учуять присутствия «другой женщины». Когда человек бросал жену и уходил к любовнице, это был простой и ясный в своей аморальности поступок, всегда можно угрозами заставить заблудшего вернуться на стезю морали, если же он упорствует, то хотя бы испортить ему медовый месяц и послужной список. То, что я уходил от жены не к кому-то, а вообще и, следовательно, не подходил под обычную аморалку, выводило их из себя и заставляло подозревать самое худшее. Несходство характеров! Тоже повод! Несходство характеров нисколько не мешало им выполнять приказания своих начальников и руководить подчиненными. Особенно неистовствовал некий Бондаренко, ражий детина, судя по морде, выпивоха и бабник, считавшийся у нас высоким специалистом по вопросам морали и быта. В своих докладах, помимо сочинений классиков марксизма, он неизменно ссылался на Анну Каренину и пушкинскую Татьяну. Татьяна служила доказательством того, что от нелюбимого мужа уходить не надо, Анна – что надо. Как-то в театре я видел жену Бондаренко – тяжеловесную матрону в синем панбархатном платье – и подозреваю, что в моем случае его больше всего бесило, что он должен жить с немолодой и некрасивой женой, а в это время какой-то Юдин смеет уходить от молодой и красивой. Бондаренко и его компания создали вокруг меня атмосферу такой густоты, что ее уже можно было резать ножом.
Мне не очень хотелось говорить с Успенским о своих личных делах, но, как оказалось, Паша был хорошо осведомлен и сам о них заговорил. После одного из обычных совещаний, происходивших у него в кабинете, он задержал меня и, плотно притворивши дверь более для того, чтоб подчеркнуть доверительность разговора, чем по действительной необходимости, сказал:
– Вот что, ваше превосходительство, подавай-ка ты в отставку.
Я прекрасно понял, о чем он говорил, но на всякий случай спросил:
– Сдать лабораторию?
– Не ломайся, – сказал Успенский. – Ты же знаешь, о чем речь. Надо самому отказаться от штанов с лампасами, не дожидаясь, пока их с тебя снимут. Тебе уже за сорок. В наш век всеобщей акселерации для ученого это уже возраст. А наука, как известно, ревнива.
За последние годы у науки было, пожалуй, не меньше поводов ревновать Пашу. Он угадал мою мысль мгновенно:
– Ты на двенадцать лет моложе меня. Я уже многоуважаемый шкаф, а ты еще можешь что-то сделать.
Он захохотал, но как-то невесело, сам заметил это и нахмурился:
– Где ты сейчас живешь?
– Там же, где всегда.
– Кому ты врешь? Ты ночуешь в лаборатории на диване. А твои книги отсыревают в институтских подвалах. К слову сказать, твоя Лидочка вполне могла бы убраться к родителям и оставить тебе квартиру. Но ты желаешь быть рыцарем, и я тебя одобряю. Стало быть, надо найти тебе пристанище, где бы ты мог затвориться и работать. Этакую башню из слоновой кости. Кстати, откуда взялось это выражение?
– Не помню.
– Скажи лучше – не знаю.
Он позвонил. Вошла Ольга. Как всегда собранная, неулыбающаяся, идеальный секретарь. Когда она такая чужая, я особенно ощущаю ее привлекательность.
– Башня из слоновой кости, – веско говорит Паша. – Ясна задача?
Ольга кивает:
– Узнать, что значит?
– Это-то мы понимаем. Почему именно из слоновой. Алмазов у себя?
– Позвать?
– Надо найти тебе такую башню, – сказал Паша, когда Ольга, улыбнувшись одними глазами, скрылась за дверью, – чтоб ты мог там разместиться со всеми своими ящиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123