Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света. Слева от входа стояли рядами обычные ломберные столики, все до одного пустые, в центре зала – стол побольше, затянутый парусиновым чехлом, и, наконец, прямо пред нами – очень большой, крытый зеленым сукном стол, вокруг которого сидело в молчании человек двенадцать игроков. Перед ними лежали игральные карты и разноцветные пластмассовые кружочки. Все или почти все собравшиеся у стола были немолодые люди, я не сразу узнал мсье Бутри, при мертвенном свете неоновых ламп его розовое личико приобрело зеленоватый оттенок, нос заострился. В своей сосредоточенности они были похожи на химер, только химерами Нотр-Дам владела центробежная сила, здешними – центростремительная. Они были прикованы к разбросанным по зеленому сукну картам и фишкам. Может быть, время от времени они и произносили какие-то кодовые слова, я слышал только шепот Вагнера:
– Маленькие столики – для бриджа. В бридж играют вечерами, это игра спокойная, коммерческая, с умеренными ставками. Средний стол – для шмен-де-фер. Эти начнут часов с четырех. За большим столом – баккара. Игра идет круглые сутки. Вчерашнюю игру кончили в восемь утра, и дирекция распускает слух, что банк был в проигрыше на пятьдесят миллионов.
– Сколько?
– Пятьдесят миллионов франков. Что вас так удивляет? Видите вон ту фишку перед Бутри? Большую, двухцветную. Она стоит миллион франков.
Именно в этот самый момент над столом взметнулась рука крупье в желтой манжете и белая лопаточка – нечто среднее между ланцетом и мастерком штукатура – ловко подцепила фишку. Успенский крякнул.
– И вы тоже играете, доктор? – спросил он почти враждебно.
Вагнер засмеялся.
– Иногда ставлю карточку. По тем же соображениям, по которым Жан-Марк ездит к любовнице. Пойдемте.
По пути в ресторан мы опять прошли через комнату с телевизором. Кетч кончился, на экране мелькали воздушные хитоны и обтянутые трико балетные ляжки. Звук был по-прежнему выключен, старички дремали.
Мы завтракали в неурочное время, ресторан был пуст. Пожилой метрдотель встретил нас в дверях и провел к накрытому столику. Скатерть была бумажная, столовые приборы самые простые – меня это несколько удивило, в капище Молоха должны были есть на серебре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света. Слева от входа стояли рядами обычные ломберные столики, все до одного пустые, в центре зала – стол побольше, затянутый парусиновым чехлом, и, наконец, прямо пред нами – очень большой, крытый зеленым сукном стол, вокруг которого сидело в молчании человек двенадцать игроков. Перед ними лежали игральные карты и разноцветные пластмассовые кружочки. Все или почти все собравшиеся у стола были немолодые люди, я не сразу узнал мсье Бутри, при мертвенном свете неоновых ламп его розовое личико приобрело зеленоватый оттенок, нос заострился. В своей сосредоточенности они были похожи на химер, только химерами Нотр-Дам владела центробежная сила, здешними – центростремительная. Они были прикованы к разбросанным по зеленому сукну картам и фишкам. Может быть, время от времени они и произносили какие-то кодовые слова, я слышал только шепот Вагнера:
– Маленькие столики – для бриджа. В бридж играют вечерами, это игра спокойная, коммерческая, с умеренными ставками. Средний стол – для шмен-де-фер. Эти начнут часов с четырех. За большим столом – баккара. Игра идет круглые сутки. Вчерашнюю игру кончили в восемь утра, и дирекция распускает слух, что банк был в проигрыше на пятьдесят миллионов.
– Сколько?
– Пятьдесят миллионов франков. Что вас так удивляет? Видите вон ту фишку перед Бутри? Большую, двухцветную. Она стоит миллион франков.
Именно в этот самый момент над столом взметнулась рука крупье в желтой манжете и белая лопаточка – нечто среднее между ланцетом и мастерком штукатура – ловко подцепила фишку. Успенский крякнул.
– И вы тоже играете, доктор? – спросил он почти враждебно.
Вагнер засмеялся.
– Иногда ставлю карточку. По тем же соображениям, по которым Жан-Марк ездит к любовнице. Пойдемте.
По пути в ресторан мы опять прошли через комнату с телевизором. Кетч кончился, на экране мелькали воздушные хитоны и обтянутые трико балетные ляжки. Звук был по-прежнему выключен, старички дремали.
Мы завтракали в неурочное время, ресторан был пуст. Пожилой метрдотель встретил нас в дверях и провел к накрытому столику. Скатерть была бумажная, столовые приборы самые простые – меня это несколько удивило, в капище Молоха должны были есть на серебре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123