Он не мог уже думать ни о чем другом, кроме одного лишь единственного вопроса – где может быть Надя?
Он едва не вышиб дверь ее квартиры, но когда на лестничную площадку стали выглядывать жильцы соседних квартир, взял себя в руки, спустился во двор и закурил, стоя у поезда и пытаясь справиться со скачущими мыслями и рассуждать спокойно. Что могло случиться? Не так долго не было его в Москве, чтобы в надиной жизни могли произойти изменения, угрожающие ее жизни. А что ее жизни угрожает именно опасность, Иван, почему-то, был уверен.
Иван решил не поддаваться панике, а проявить терпение. И тут же почувствовал, насколько это ему тяжело сделать теперь, когда в его душу вошел столь непривычный для него страх – страх за жизнь другого человека. Иван своей жизнью не дорожил, и потому, никогда не испытывал страха перед смертью, а те недолгие мгновения, когда его жизни угрожала опасность, нельзя было назвать мгновениями страха. Это были мгновения почти интимной близости со смертью, какого-то мистического ужаса от мысли о бесследном исчезновении, но не страха.
Иван понял, насколько страх за жизнь другого человека страшнее страха за свою жизнь. Он впервые испытывал такое чувство и не мог сказать, что это было легкое чувство. От него возникало ощущение своей беспомощности перед обстоятельствами. Когда дело касалось только его самого, Ивану все было предельно ясно – вот враг, которого он должен победить, вот препятствия, которые он должен преодолеть, и все зависит только от него. А теперь он был совершенно беспомощен, теперь ситуация зависела не только от него, но и от другого человека, на силы и способности к выживанию которого он надеяться не мог, но за жизнь которого испытывал ответственность.
Он просидел на лавочке около ее подъезда не менее трех часов, вызывая жгучий интерес среди старушек, тут же оккупировавших все соседние лавочки, едва только во дворе ими был обнаружен незнакомый мужчина, и в тоже время пугая их своей угрюмой сосредоточенностью.
Наконец самая бойкая и самая смелая из них подсела к Ивану и помолчав для приличия с минуту, приступила к расспросам. И, странное дело, Иван, который привык всегда сам решать все вопросы и надеяться только на свои силы, почувствовал признательность к этой старой женщине, которой двигало не только любопытство, но и желание помочь ему решить его проблему.
– Ждешь, что ль кого? – спросила она доброжелательно, но как-то требовательно, словно давала ему понять, кто из них тут хозяин, и что она имеет право на любую информацию о происходящем в ее дворе.
– Жду, мать, – ответил Иван не меняя своего угрюмого выражения лица.
– А чего злой такой? – тут же среагировала старушка на его угрюмость. – Убивать, что ль, кого собрался? А того дома нет?
Иван вздрогнул. Он впервые подумал о том, какое впечатление производит на тех, кто его видит. Наверное, страшное. Какое же еще впечатление может производить такой человек, как он, насквозь пропитанный чужими смертями, словно водой – губка?
– Тут, мать, самому, – хоть в петлю лезь, – уже немного помягче, чем первую фразу, но так же горько произнес Иван.
– А ты в петлю-то не торопись, – убедительно-рассудительным тоном принялась уговаривать его видавшая жизненные виды старушка.
Ее жизненный опыт подсказывал ей, что не просто так произносит свои слова этот угрюмый человек. Она знала цену слов, сказанных вовремя и с душой, были в ее жизни когда-то такие ситуации, в которых именно только слова спасали жизнь людям.
– Сейчас много желающих помочь человеку, когда он в петлю лезет, – продолжала она. – Готовы и сами в нее засунуть, а все из-за денег, из-за денег проклятых. Уж сколь народу-то в Москве поубивали, и все равно кажный день убивают. Изверги – одно слово...
Иван слушал ее со все большим вниманием. Он сам не мог понять – почему,– но его очень взволновал вопрос о том, как же обычные, простые люди, в жизни которых нет ни денег, ни ежедневных убийств, как они относятся к нему, к Ивану? Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится...
– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил...
Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.
– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли... Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил... И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать... А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать...
– Ох, сынок, – ответила старушка дрогнувшим голосом, – любить-то труднее, чем убивать...
– Знаю, мать, знаю... Я, вот, сижу сейчас, и ноги меня не слушаются, и руки не поднимаются. Я за последние дни много чего натворил, и людей поубивал немало... Но не смог, мать, дальше, сорвался, и прямо сюда, к ней... А там – пусто. И где она – не знаю. Но чувствую, что могу не успеть ее увидеть еще хотя бы раз. И не потому, что меня убьют, хотя я знаю, что меня могут убить и даже хотят убить, многие хотят. Я боюсь, понимаешь ты меня, я боюсь, что убьют ее! Не знаю кто, не знаю – за что, но боюсь... Что делать, мать, где искать ее?..
– Эх, болезный, как тебя корежит-то, – вздохнула старушка. – Ты кого искал-то? Может, ничего с ней и не случилось? Может на работе она?
Иван посмотрел на подсевшую к нему старушку с непонятно откуда затеплившейся надеждой. Может быть, и правда, нет никакой опасности? А все это только он сам себе накрутил? Может быть, с душой всегда так случается – болит, болит, а непонятно – отчего.
– Надежда ее зовут, Надя, – он кивнул головой на подъезд.
– Хотела бы, сынок, тебе помочь, – сказала старушка, – да видно – нечем. Знаю я Надьку-то. Вон с какой тебя судьба-то столкнула... Тоже поломанная вся изнутри... Третий день домой не приходит она... Зря сидишь здесь, вряд ли и сегодня придет. Уехала она, что ли? Никто ее уже три дня не видел...
Все надежды Ивана вновь рухнули куда-то вниз, под ноги, и рассыпались прахом. Взгляд его снова остановился на асфальте и сделался еще угрюмее. Старушка встала и, почему-то, слегка поклонилась Ивану.
– Прости, сынок, – сказала она, – грешник ты большой, но уж больно болит у тебя нутрё, сил нет смотреть на тебя... Ты душу-то свою не сжимай в кулак, она у тебя, душа, и без того слабенькая, того гляди – задохнется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Он едва не вышиб дверь ее квартиры, но когда на лестничную площадку стали выглядывать жильцы соседних квартир, взял себя в руки, спустился во двор и закурил, стоя у поезда и пытаясь справиться со скачущими мыслями и рассуждать спокойно. Что могло случиться? Не так долго не было его в Москве, чтобы в надиной жизни могли произойти изменения, угрожающие ее жизни. А что ее жизни угрожает именно опасность, Иван, почему-то, был уверен.
Иван решил не поддаваться панике, а проявить терпение. И тут же почувствовал, насколько это ему тяжело сделать теперь, когда в его душу вошел столь непривычный для него страх – страх за жизнь другого человека. Иван своей жизнью не дорожил, и потому, никогда не испытывал страха перед смертью, а те недолгие мгновения, когда его жизни угрожала опасность, нельзя было назвать мгновениями страха. Это были мгновения почти интимной близости со смертью, какого-то мистического ужаса от мысли о бесследном исчезновении, но не страха.
Иван понял, насколько страх за жизнь другого человека страшнее страха за свою жизнь. Он впервые испытывал такое чувство и не мог сказать, что это было легкое чувство. От него возникало ощущение своей беспомощности перед обстоятельствами. Когда дело касалось только его самого, Ивану все было предельно ясно – вот враг, которого он должен победить, вот препятствия, которые он должен преодолеть, и все зависит только от него. А теперь он был совершенно беспомощен, теперь ситуация зависела не только от него, но и от другого человека, на силы и способности к выживанию которого он надеяться не мог, но за жизнь которого испытывал ответственность.
Он просидел на лавочке около ее подъезда не менее трех часов, вызывая жгучий интерес среди старушек, тут же оккупировавших все соседние лавочки, едва только во дворе ими был обнаружен незнакомый мужчина, и в тоже время пугая их своей угрюмой сосредоточенностью.
Наконец самая бойкая и самая смелая из них подсела к Ивану и помолчав для приличия с минуту, приступила к расспросам. И, странное дело, Иван, который привык всегда сам решать все вопросы и надеяться только на свои силы, почувствовал признательность к этой старой женщине, которой двигало не только любопытство, но и желание помочь ему решить его проблему.
– Ждешь, что ль кого? – спросила она доброжелательно, но как-то требовательно, словно давала ему понять, кто из них тут хозяин, и что она имеет право на любую информацию о происходящем в ее дворе.
– Жду, мать, – ответил Иван не меняя своего угрюмого выражения лица.
– А чего злой такой? – тут же среагировала старушка на его угрюмость. – Убивать, что ль, кого собрался? А того дома нет?
Иван вздрогнул. Он впервые подумал о том, какое впечатление производит на тех, кто его видит. Наверное, страшное. Какое же еще впечатление может производить такой человек, как он, насквозь пропитанный чужими смертями, словно водой – губка?
– Тут, мать, самому, – хоть в петлю лезь, – уже немного помягче, чем первую фразу, но так же горько произнес Иван.
– А ты в петлю-то не торопись, – убедительно-рассудительным тоном принялась уговаривать его видавшая жизненные виды старушка.
Ее жизненный опыт подсказывал ей, что не просто так произносит свои слова этот угрюмый человек. Она знала цену слов, сказанных вовремя и с душой, были в ее жизни когда-то такие ситуации, в которых именно только слова спасали жизнь людям.
– Сейчас много желающих помочь человеку, когда он в петлю лезет, – продолжала она. – Готовы и сами в нее засунуть, а все из-за денег, из-за денег проклятых. Уж сколь народу-то в Москве поубивали, и все равно кажный день убивают. Изверги – одно слово...
Иван слушал ее со все большим вниманием. Он сам не мог понять – почему,– но его очень взволновал вопрос о том, как же обычные, простые люди, в жизни которых нет ни денег, ни ежедневных убийств, как они относятся к нему, к Ивану? Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится...
– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил...
Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.
– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли... Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил... И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать... А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать...
– Ох, сынок, – ответила старушка дрогнувшим голосом, – любить-то труднее, чем убивать...
– Знаю, мать, знаю... Я, вот, сижу сейчас, и ноги меня не слушаются, и руки не поднимаются. Я за последние дни много чего натворил, и людей поубивал немало... Но не смог, мать, дальше, сорвался, и прямо сюда, к ней... А там – пусто. И где она – не знаю. Но чувствую, что могу не успеть ее увидеть еще хотя бы раз. И не потому, что меня убьют, хотя я знаю, что меня могут убить и даже хотят убить, многие хотят. Я боюсь, понимаешь ты меня, я боюсь, что убьют ее! Не знаю кто, не знаю – за что, но боюсь... Что делать, мать, где искать ее?..
– Эх, болезный, как тебя корежит-то, – вздохнула старушка. – Ты кого искал-то? Может, ничего с ней и не случилось? Может на работе она?
Иван посмотрел на подсевшую к нему старушку с непонятно откуда затеплившейся надеждой. Может быть, и правда, нет никакой опасности? А все это только он сам себе накрутил? Может быть, с душой всегда так случается – болит, болит, а непонятно – отчего.
– Надежда ее зовут, Надя, – он кивнул головой на подъезд.
– Хотела бы, сынок, тебе помочь, – сказала старушка, – да видно – нечем. Знаю я Надьку-то. Вон с какой тебя судьба-то столкнула... Тоже поломанная вся изнутри... Третий день домой не приходит она... Зря сидишь здесь, вряд ли и сегодня придет. Уехала она, что ли? Никто ее уже три дня не видел...
Все надежды Ивана вновь рухнули куда-то вниз, под ноги, и рассыпались прахом. Взгляд его снова остановился на асфальте и сделался еще угрюмее. Старушка встала и, почему-то, слегка поклонилась Ивану.
– Прости, сынок, – сказала она, – грешник ты большой, но уж больно болит у тебя нутрё, сил нет смотреть на тебя... Ты душу-то свою не сжимай в кулак, она у тебя, душа, и без того слабенькая, того гляди – задохнется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49