Но чтобы поняли вы моё слово о добре и зле, я скажу вам ещё своё
слово о жизни и свойстве всего живого.
Всё живое проследил я, я прошёл великими и малыми путями, чтобы
познать его свойство.
Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста её молчали, дабы
её взор говорил мне. И её взор говорил мне.
Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о послушании. Всё
живое есть нечто повинующееся.
И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе.
Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И
не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что
легко может это бремя раздавить его:
Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и,
повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
И даже когда он повелевает самому себе он должен ещё искупить своё
повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем,
и жертвой.
Но как же происходит это? так спрашивал я себя. Что побуждает всё
живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?
Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьёзно, проник
ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!
Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле
служащего находил я волю быть господином.
Чтобы сильнейшему служил более слабый к этому побуждает его воля его,
которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости
не может он обойтись.
И как меньший отдаёт себя большему, чтобы тот радовался и власть имел
над меньшим, так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на
доску жизнь свою.
В том и жертва великого, чтобы было в нём дерзновение, и опасность, и
игра в кости насмерть.
А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть
господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в крепость и в самое сердце
сильнейшего и крадёт власть у него.
И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. Смотри, говорила она, я
всегда должна преодолевать самое себя.
Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к
высшему, дальнему, более сложному но всё это образует единую тайну:
Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и
опадение листьев, там жизнь жертвует собою из-за власти!
Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием
целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями
она должна идти!
Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное скоро должна я
стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.
И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя
воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!
Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в неё словом о воле к
существованию ; такой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно
ещё хотеть существования!
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но
так учу я тебя воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке
говорит воля к власти!
Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие,
также и загадку вашего сердца.
Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими,
не существует! Из себя должны они всё снова и снова преодолевать самих
себя.
При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы
насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и
трепет, и порыв вашей души.
Но ещё большее насилие и новое преодоление растёт из ваших ценностей:
об них разбивается яйцо и скорлупа его.
И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть
сперва разрушителем, разбивающим ценности.
Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть
творческое.
Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но
молчание ещё хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми.
И пусть разобьётся всё, что может разбиться об наши истины! Сколько
домов предстоит ещё воздвигнуть!
Так говорил Заратустра.



О возвышенных


Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она скрывает шутливых
чудовищ!
Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих загадок и
хохотов.
Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом;
о, как смеялась моя душа над его безобразием!
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, так
стоял он, возвышенный и молчаливый.
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый
разодранными одеждами; также много шипов висело на нём но я не видел ещё ни
одной розы.
Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник
из леса познания.
С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и сквозь
серьёзность его проглядывает ещё дикий зверь непобеждённый!
Как тигр, всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю этих
напряжённых душ: не по вкусу мне все эти ощерившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но
ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему
живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о весах и весовщике!
Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, только тогда
началась бы его красота; и только тогда вкусил бы я его и нашёл бы вкусным.
И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он через свою
собственную тень и поистине прямо в своё солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом;
почти умер он с голоду в своих ожиданиях.
Презрение ещё в его взоре, и отвращение таится на его устах. Хотя
отдыхает он теперь, но его отдых ещё не на солнце.
Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должно бы разить
землёю, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча, впереди
плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!
Темно ещё его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнён ещё взор
его глаз.
Самое дело его есть ещё тень на нём: рука затемняет того, кто
трудится, не покладая рук. Ещё не преодолел он своего дела.
Как люблю я в нём выю вола; но теперь хочу я ещё видеть взор ангела.
И от воли своей героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть
для меня, а не только возвышенным, сам эфир должен вознести его, лишённого
воли!
Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен ещё победить
своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесных детей должен он ещё
превратить их.
Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без зависти; ещё не
стих поток его страстей в красоте.
Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, а в
красоте! Осанистость свойственна щедрости благородно мыслящего.
Закинув руку за голову так должен был бы отдыхать герой, так должен
был бы преодолевать он даже свой отдых.
Но именно для героя красота есть самая трудная вещь. Недостижима
красота для всякой сильной воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69