Так я упал когда-то с высоты, Где в сновиденьях правды я носился Весь
полный ощущений дня и света, Упал я навзничь в тьму вечерней тени,
Испепелённый правдою одною И жаждущий единой этой правды. Ты помнишь ли
ещё, горячая душа, Как мы тогда томились этой жаждой, Томились тем, что ты
в изгнанье вечном От всякой правды далеко, Лишь скоморох, поэт, и только.




О науке


Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в
сети его хитрого, тоскливого сладострастия. Только совестливый духом не был
пойман им: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: Воздуху!
Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь воздух этой
пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый, злой чародей!
Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и к
неведомым пустыням. И горе, если такие, как ты, говорят об истине и придают
значение ей!
Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они
должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь
назад, в темницы,
ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель,
ты похож на тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!
Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг,
наслаждаясь победой своей, и оттого проглотил досаду, причинённую ему
совестливым. Помолчи! сказал он скромным голосом. Хорошие песни должны
хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить
молчание.
Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из
песни моей? В тебе очень мало от духа чародея .
Ты хвалишь меня, возразил совестливый, отделяя меня от себя; ну что
ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите ещё с похотливыми глазами
о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне
похожими на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих:
ваши души сами начали танцевать!
В вас, о высшие люди, ещё много есть из того, что чародей называет
своим злым духом обмана и чар, мы, конечно, должны быть различны.
И, поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем
Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы
различны.
И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше
устойчивости, потому и пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и
воля
теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я
вижу глаза ваши, какие вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете
побольше неустойчивости,
побольше трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы
хотите, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди,
вы хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мне
наибольший страх, жизни диких зверей, хотите лесов, пещер, горных стремнин
и непроходимых ущелий.
И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а
те, что отвращают вас в сторону от всех дорог, совратители. Но если такое
желание истинно в вас, всё-таки оно кажется мне невозможным.
Ибо страх наследственное, основное чувство человека; страхом
объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из
страха выросла и моя добродетель, она называется: наука.
Ибо страх перед дикими животными этот страх дольше всего
воспитывается в человеке, включая и страх перед тем животным, которого
человек прячет и страшится в себе самом. Заратустра называет его внутренней
скотиной .
Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким и одухотворённым,
нынче, сдаётся мне, называется: наука .
Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в
пещеру свою и слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому
горсть роз и смеялся над истинами его. Как! воскликнул он. Что слышал я
только что? Поистине, кажется мне, что или ты глупец, или я сам, и твою
истину мигом поставлю я вверх ногами.
Ибо страх исключение для нас. Но мужество, дух приключений, любовь к
неизвестному, к тому, на что никто ещё не отважился, мужеством кажется мне
вся предшествующая история человека.
Самым диким, самым мужественным животным позавидовал он и отнял у них
все добродетели их: только этим путём стал он человеком.
Это мужество, ставшее наконец духовничьим, духовным, это мужество
человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью: это мужество,
сдаётся мне, называется теперь...
Заратустрой! крикнули в один голос все собравшиеся и громко
рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также
засмеялся и сказал с лукавым видом: Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!
И разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он
обманщик, дух лжи и обмана?
Особенно когда он показывается нагим. Но разве я ответствен за козни
его! Разве я создал его и мир?
Ну что ж! Будем опять добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра смотрит
уже сердито взгляните же на него! он сердится на меня,
но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и
хвалить, он не может долго жить, не делая этих глупостей.
Он любит врагов своих; это искусство понимает он лучше всех, кого
только я видел. Но за это он мстит друзьям своим!
Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что
Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью,
как тот, кому у каждого нужно испросить прощенья в чем-то и что-нибудь
загладить. Но когда подошёл он к вратам пещеры своей, ему опять захотелось
на чистый воздух и к зверям своим и он уже собрался ускользнуть к ним.

Среди дочерей пустыни

1


Не уходи! сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры.
Останься с нами, иначе прежняя, удушливая тоска опять овладеет нами.
Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что
было у него, и смотри, добрый благочестивый папа сидит уже со слезами на
глазах и готов плыть по морю тоски.
Эти короли, кажется мне, ещё делают перед нами хорошую мину: ибо
этому научились они у всех нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей,
держу пари, и у них опять началась бы скверная игра,
скверная игра ползущих облаков, влажной тоски, заволоченного неба,
украденных солнц, завывающих осенних ветров,
скверная игра нашего плача и крика о помощи останься у нас,
Заратустра! Здесь много скрытой нищеты, которая хочет говорить, много
сумрака, много туч, много удушливого воздуха!
Ты напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющими изречениями не
допускай же, чтобы нами, на десерт, опять овладели изнеженные женские духи!
Ты один делаешь окружающий тебя воздух крепким и чистым! Находил ли я
когда-нибудь на земле такой чистый воздух, как у тебя в пещере твоей?
И однако, много стран видел я, нос мой научился различать и оценивать
разный воздух, но только у тебя испытывают ноздри мои величайшую радость!
Кроме, кроме, о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну
старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.
Ибо и у них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я
всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69