Дружба между ними завязалась сразу и на всю жизнь.
Попав в дом Одоевского, Михаил Иванович Глинка очутился в самом центре музыкальной жизни. Он лю­бил в этом доме сесть за орган и часами музицировать. Много времени проводили Одоевский и Глинка в бесе­дах о развивающейся русской музыке.
Вернувшись из-за границы в 1834 году, Глинка сра­зу же навестил друга. Он был буквально начинен мо­тивами, вариациями, и ему хотелось скорее перенести их на нотную бумагу. Вначале он намеревался создать лишь сценическую ораторию на тему «Иван Сусанин». Одоевский писал В.В. Стасову: «...он хотел ограничить­ся лишь тремя картинами: сельской сценой, сценой польской и окончательным торжеством. В этом виде с первого раза проиграл он мне всю оперу, рассказывал содержание, припевая и импровизируя, чего недоста­вало на листках».
Итак, музыка оперы уже появилась, а либретто еще не существовало. Одоевский развернул бурную дея­тельность, похожую на хлопоты Аксакова о либретто для первой оперы Верстовского. Разница заключалась в том, что Аксаков сам поначалу принялся сочинять либретто, а универсальный Одоевский, писавший и му­зыку, и статьи о музыке, и прозу, единственное, чего не захотел пробовать, - это создать либретто в стихах.
Сам Одоевский либретто писать не собирался, но приложил уйму энергии, чтобы оно было создано во что бы то ни стало.
Однако, несмотря на кипучую деятельность Одоев­ского, получить либретто оказалось куда сложнее, чем предполагали. После долгих переговоров, обсуждений, споров либретто наконец согласился написать барон Е.Ф. Розен, но при этом Одоевскому пришлось помочь ему, проставив ударения на нотах.
«Вот как это происходило, - рассказывает Одоев­ский, - я брал мелодию Глинки, одноголосную или мно­гоголосную, и, соображаясь с его намерениями, выстав­лял ударения на нотах, стараясь дать метру какой-ни­будь возможный образ и стараясь сохранить все мело­дические изгибы, словом, обращаясь с ним, как с ред­ким нежным цветком, где дорог каждый лепесток, каж­дый пестик, каждая пылинка».
Но участие Одоевского в создании «первой русской оперы» этим не ограничилось. «Считаю одной из счаст­ливейших минут в моей жизни, - писал он Стасову, - когда мне удалось убедить Глинку, что хоры могут быть выведены из избитой итальянской колеи, быть от­дельным драматическим лицом, имеющим свои страсти, свои порывы, свой язык... Эта мысль сильно поразила Глинку, он пожал мне руку и обещал подумать. Чрез несколько времени он принес мне сцену Сусанина с по­ляками в лесу...»
После появления «Ивана Сусанина» (премьера оперы состоялась 27 ноября 1836 года) Одоевский писал: «С оперою Глинки является... новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период рус­ской музыки». И далее: «...возвысить народный напев до трагедии - это дело творческого вдохновения, кото­рое дается редко и немногим». Создание такой оперы, по мнению Одоевского, «подвиг» и «дело не только та­ланта, но и гения!»
Благодаря организаторской деятельности Одоевско­го три гениальные партитуры Глинки - «Камаринская», «Арагонская хота» и «Ночь в Мадриде» - были впер­вые исполнены в 1850 году в «Русском концерте».
Глинка всегда внимательно относился к советам Одоевского, потому что видел в нем настоящего музы­канта, умевшего, как никто, понять чужое творчество.
Но влияние было обоюдным. Сочинения Глинки, тесная дружба с ним сыграли серьезную роль в фор­мировании Одоевского как первого русского музыкаль­ного критика. Ведь, пожалуй, именно Глинке первому суждено было воплотить в жизнь чаяния своего друга: «...рано или поздно в мир общей музыки - этого достоя­ния всего человечества, вольется новая, живая струя, не подозреваемая еще Западом, струя русской музыки». И А.С. Даргомыжский, и М.А. Балакирев, и А. Н. Се­ров, и другие талантливые музыканты также были за­мечены Одоевским, поняты, призваны им осуществить надежды на будущую славу русской музыки.
Ференц Лист, впервые посетив Петербург, играл в доме Одоевского. И Гектор Берлиоз, и Рихард Вагнер, приезжавшие в Россию как дирижеры, были гостями Одоевского. Все они были знакомы с его многообразной просветительской деятельностью, высоко ценили его как музыканта, критика, знатока и пропагандиста твор­чества западных классиков («Мы благоговеем пред именами Себастиана Баха, Гайдна, Генделя, Моцарта, Бетховена...»).
«В этом безмятежном святилище знания, мысли, со­гласия, радушия сходился по субботам весь цвет' пе­тербургского населения, - писал в своих воспоминаниях о князе Одоевском писатель В. Соллогуб. - Я видел тут, как андреевский кавалер беседовал с ученым, я видел гороховый сюртук; я видел тут измученного Пушкина во время его кровавой драмы - я всех их тут видел, наших незабвенных братствующих поэтов и мыслите­лей. Им нужно было иметь тогда точку соединения в таком центре, где бы андреевский кавалер знал, что его не встретит низкопоклонство, где бы гороховый сюр­тук чувствовал, что его не оскорбит пренебрежение... Дом Одоевских был не только храмом знания - он был еще школой жизни».
И не только Соллогуб, но и многие другие совре­менники Одоевского, частые гости в его доме, подчер­кивали демократическую атмосферу, царившую там, отмечали, что в доме всем легко дышалось.
Конечно, это было не случайно. Демократизм Одо­евского, его стремление служить народу, самым широ­ким его кругам выражались и в том, что он одним из первых среди просвещенных людей России выступил за распространение в народе научных знаний.
Сам разносторонний ученый, сведущий во многих отраслях науки, он умел и в доступной форме донести эти знания - по физике, химии, математике, истории - до простых людей. Этой цели служил, в частности, ос­нованный им в 1843 году совместно с А.П. Заблоцким журнал «Сельское чтение», имевший научно-популяри­заторский и дидактический характер. Вот какую высо­кую оценку дал ему Белинский: «Колоссальный успех «Сельского чтения» основан был на глубоком знании быта, потребностей и натуры русского крестьянина и на таланте, с каким умели издатели воспользоваться этим знанием...»
Читая воспоминания современников об Одоевском, невольно вспоминаешь лучших представителей эпохи Возрождения - та же разносторонность, та жа свет­лая вера в человека, которому доступно все, если только ему раскрыть глаза на духовное богатство мира.
Каждый, кому удавалось хоть немного узнать Одо­евского, попадал под обаяние его светлой личности. В воспоминаниях Авдотьи Панаевой есть страницы, рассказывающие об Одоевском. Процитируем здесь не­большой отрывок, потому что и он красноречиво под­тверждает уже сказанное об Одоевском, живо рисует его внешность, манеры, характер: «...все его любили, потому что такого отзывчивого, благодушного человека трудно было отыскать. Он был предан всей душой рус­ской литературе и музыке. Кто бы из литераторов ни обратился к нему, он принимал в нем искреннее уча­стие и всегда по возможности исполнял просьбы; если же ему это не удавалось, то он первый сильно огорчал­ся и стыдился, что ничего не мог сделать. Манеры Одо­евского были мягкие, он точно все спешил куда-то и со всеми был равно приветлив. Ему тогда, наверное, было лет сорок, но у него сохранились белизна и румянец, как на лице юноши».
Доброжелательность Одоевского была одна из его главных черт, притягивающих к нему людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37