Атмосфера за завтраком была довольно официальная, и разговаривать было трудно. Все присутствующие называли Гувера «мистер президент», причем чаще, чем это было необходимо. Постепенно мне становилось ясно, что меня пригласили неспроста. Сульцбергер не оставил на этот счет никаких сомнений. Выбрав подходящий момент, он обратился к Гуверу:
– Мистер президент! Не расскажете ли вы нам о вашей предполагаемой миссии в Европу?
Гувер положил нож и вилку, задумчиво прожевал кусок и начал говорить о том, что, видимо, занимало его мысли все время завтрака. Говорил он, глядя в тарелку, но время от времени искоса поглядывая то на Сульцбергера, то на меня.
– Все мы знаем, в каком плачевном состоянии находится сейчас Европа, знаем, что там с каждым днем усиливаются нищета и голод. Положение настолько серьезное, что мне удалось убедить Вашингтон в необходимости оказания ей немедленной помощи. (Я понял, что под Вашингтоном подразумевается президент Рузвельт.) И тут он стал перечислять факты, цифры и результаты своей миссии во время первой мировой войны, когда «мы кормили всю Европу».
– Такая миссия, – продолжал он, – должна быть вне партийных интересов и преследовать лишь гуманные цели. Вы ведь, кажется, тоже интересуетесь этим, – добавил он, искоса взглянув на меня.
Я утвердительно кивнул.
– Когда вы предполагаете начать осуществление этого плана, мистер президент? – спросил Сульцбергер.
– Как только добьемся одобрения Вашингтона, – ответил Гувер. – Но Вашингтон нужно подтолкнуть с помощью общественного мнения, при поддержке людей, широко известных в стране. – Опять последовал взгляд в мою сторону, и я снова кивнул. – Сейчас в оккупированной Франции, – продолжал он, – миллионы нуждающихся. В Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии – во всей Европе усиливается голод.
Он говорил красочно, четко излагая факты и сдабривая их рассуждениями о милосердии, вере и надежде. Затем наступила пауза. Я откашлялся.
– Положение сейчас, однако, не совсем то, что было во время первой мировой войны, – сказал я. – Франция полностью оккупирована, как и многие другие страны. А мы, естественно, не хотим, чтобы наше продовольствие попало в руки нацистов.
Гувер нахмурился. Присутствующие посмотрели сначала на него, потом на меня.
Гувер снова уставился в свою тарелку.
– Мы создадим абсолютно беспристрастную комиссию, она будет работать совместно с американским Красным Крестом, на основании Гаагской конвенции, в соответствии с двадцать седьмым параграфом сорок третьего раздела, который разрешает комиссиям милосердия оказывать помощь больным и нуждающимся обеих сторон, вне зависимости от того, находятся ли они в состоянии войны или нет. Думаю, что вы, как гуманист, одобрите создание такой комиссии.
Может быть, я не совсем точно воспроизвожу его слова, но общий смысл их был именно таков.
Однако я стоял на своем.
– Я от всего сердца приветствовал бы эту идею, если бы был уверен в том, что наше продовольствие не попадет в руки нацистов.
Мои слова опять вызвали за столом некоторое замешательство.
– Мы уже делали это и раньше, и весьма успешно, – заметил с видом уязвленной добродетели Гувер.
Молодые люди – небоскребы, замыкавшие вокруг стола горизонт, обратили теперь свое милостивое внимание на меня. Один из них улыбнулся:
– Я полагаю, что мистер президент сумеет разобраться.
– Это же замечательная идея, – веско подтвердил Сульцбергер.
– Совершенно с вами согласен, – заметил я мягко,– и я поддержал бы эту идею на сто процентов, если бы ее практическое осуществление могло быть поручено только евреям.
– О, это невозможно! – отрезал мистер Гувер.
Дико было слушать, как лощеные фашистские молодчики на 5-й авеню с импровизированных трибун обращались с речами к кучкам прохожих. Один из этих ораторов высказал следующую истину: «Философия Гитлера основана на глубоком и вдумчивом изучении нашего индустриального века, в котором нет места полукровкам или евреям».
Какая-то женщина перебила его:
– Что это за разговор?! – вскричала она. – Это же Америка! Где вы, по-вашему, находитесь?
Красивый молодой оратор вежливо улыбнулся.
– Я нахожусь в Соединенных Штатах, и, кстати, я американский гражданин, – ответил он невозмутимо.
– Ну и что? Я тоже американская гражданка и еврейка, – сказала она. – И если бы я была мужчиной, я набила бы тебе морду!
Один или двое слушателей присоединились к ней, но большинство равнодушно молчало. Стоявший поблизости полицейский сделал женщине замечание. Я отошел пораженный, не веря своим ушам.
Через день-два я был приглашен в один загородный дом. Перед завтраком меня усиленно донимал разговорами бледный, анемичного вида молодой француз – граф Шамбрен, зять Пьера Лаваля. Он видел «Диктатора» в Нью-Йорке и сейчас великодушно извинял меня.
– Понятно, вашу точку зрения не следует принимать всерьез.
– В конце концов, это же не больше чем комедия, – ответил я.
Если бы я знал тогда о зверских убийствах и пытках в фашистских концлагерях, я не был бы так вежлив.
Гостей было человек пятьдесят, но мы сидели по четыре человека за столиком. Граф Шамбрен подсел к нашему столу и пытался втянуть меня в политический спор, но я сказал ему, что предпочитаю политике хорошую еду. Наслушавшись его, я в конце концов поднял бокал и сказал:
– Кажется, я сегодня только и делаю, что пью «виши».
Едва я успел это произнести, как за другим столиком разразилась ссора, и мне показалось, что две женщины вот-вот вцепятся друг другу в волосы. Одна кричала:
– Я не желаю этого слышать! Вы нацистка!
Юный отпрыск одной из видных нью-йоркских семей спросил меня, почему я так настроен против нацистов.
– Потому что они против человечности, – ответил я.
– Ах, да! – сказал он так, словно сделал открытие. – Вы же еврей, не так ли?
– Для того чтобы быть противником нацистов, не обязательно быть евреем, – ответил я. – Достаточно быть просто нормальным и порядочным человеком.
На этом наш разговор закончился.
День или два спустя, по просьбе общества «Дочери американской революции», я должен был выступить в Вашингтоне и произнести по радио последнюю речь из «Диктатора». До выступления меня пригласили на прием к Рузвельту, которому по его просьбе мы заранее послали фильм в Белый дом. Когда я вошел в кабинет президента, он приветствовал меня следующими словами: «Садитесь, Чарли. Ваша картина доставила нам массу хлопот в Аргентине». Это был его единственный отзыв о фильме. Один из моих друзей впоследствии так сформулировал результат этой встречи: «Вас приняли в Белом доме, но не заключили в объятия».
Я пробыл у президента минут сорок, в течение которых он непрерывно угощал меня сухим «мартини», а я в смущении быстро его поглощал. Из Белого дома я вышел пошатываясь и вдруг с ужасом вспомнил, что в десять я должен выступить по радио. Передача должна была идти по всем станциям – это значило, что я буду говорить перед шестьюдесятью миллионами слушателей. Приняв холодный душ и выпив очень крепкого кофе, я почувствовал себя более или менее сносно.
Штаты еще не вступили в войну, и в зале радиостудии в этот вечер было полно пронацистских элементов. Едва я успел сказать слово, как они начали грозно кашлять, и притом неестественно громко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144