Ему вдруг захотелось выскочить вон из царских чертогов, вновь очутиться середь своих, там, где все привычно, все знакомо. Но он знал, что не убежит. Нет, не убежит, а будет ждать, ждать, ждать.
Краснодеревец ютился в подвале обок с несколькими мастеровыми и стариком жандармом. Жилось дворцовой прислуге недурно: харчилось сытно, воровалось сподручно, и не токмо самим служителям, а и городским касаткам-полюбовницам перепадали знатные гостинцы. Тащили, не ленились, но столяр робел.
- Боязно, - окал. - Негоже.
Над ним потешались:
- Дура голова! Само присмаливается!
Пентюх из Олонецкой губернии был мишенью благодушных насмешек лакеев, истопников, полотеров, кучеров - словом, многих из той челяди, что угнездилась в клетушках и углах огромного здания.
- Нет, малый, - трунили они, - полировать ты действительно могишь так, что и блоха подскользнется, а вот обращения и корня жисти ну то есть вовсе не знаешь.
- Мы что ж… деревня, - вздыхал столяр.
Потешался над ним и сосед жандарм. Но малый ему очень нравился: руки в работе не слевшат, сам непьющий, смирный. Чем не пара дочке? А дочка-то заневестилась. И старик, ухмыляясь, учил будущего зятька столичным «манирам».
- Эх, дружок, - журил он столяра после ночного внезапного обыска, который был вызван арестом революциониста с планом Зимнего, - ну чего ж ты стоишь, скажем, насупротив господина полковника и затылок пятерней скребешь, ровно гусар кобылу? Хе-хе… А зачем? Зачем ты эдак? Нельзя, дружок, нужно по-благородному. Вот так. - Он тянулся во фрунт, почтительно-преданный воображаемому господину полковнику.
- Ну, где жа нам, - мямлил столяр.
В сводчатой полутемной комнатенке столяр застал сейчас своего пестуна-жандарма и закадыку его, Егора Антоновича, украшенного камер-лакейской ливреей вот уж, почитай, лет с тридцать. Ветшане баловались померанцевой, закусывали вчерашней кулебякой и вели, судя по их лбам, капитальную беседу. «Зятька» снисходительно-любезно пригласили к столу, разговор продолжался.
- Значит, пофатали ?
- Всех как есть, - отвечал камер-лакей, моргая красными веками. - Однова не поспели: стрельнул в башку сам себе, шельмец. - Лакей задумчиво облизал губы. - Вот хоть бы раз поглядеть, какой он из себя есть, этот злодей. Хоть бы на улице встренуть, что ли…
- Дак почем его узнаешь? Нешто вывеска писана? - вытянул шею столяр.
- «Пи-сана»! - передразнил Егор Антонович. - Вот оно сразу и видно - лапотник. Эхе-хе… - Он закачал головой, как китайский болванчик, и воодушевился, зашелестел: - Его, брат, сейчас угадаешь. Он, брат, идет, а ты сторонись: того гляди, пырнет. Ничего не боится, черт, глядит высоко, глаз у пего отчаянный. Нет, брат, его сейчас угадаешь, чего там!
Столяр как-то поскучнел, опершись на ладонь, глядел на стариков. А те долго еще прикладывались к померанцевой, беседуя о крамольниках, не верующих ни в сон, ни в чох, и на лицах стариков подрагивало таинственное и наивное выражение, как на посиделках, когда сказывают про домовых, про леших.
Вечерами краснодеревец надевал новый пиджак и новое пальто (справил на сторублевку, полученную к рождеству в награду за отменное усердие), прятал в карман казенный жетон - без этой медяшки не выпустят и не впустят часовые - и отправлялся в город.
На углу Фонтанки и Аничкова моста входил он в некий дом, звонил в некую дверь, ненадолго задерживался у некоего плечистого бородача, потом, прогулявшись по Невскому, вертался восвояси. Часовые наскоро похлопывали по его карманам, по бокам: не несет ли, спаси бог, оружия? Нет, оружием он не баловался, но на груди у него висел полотняный кисет.
В дворцовые столяры попал Халтурин ненароком. Прошлым летом услышал - ищут для Зимнего первейшего краснодеревца. Товарищи шутили: «Валяй, Степа, мастер ты - лучшего не надо, да заодно и царя порешишь…» Осенью, когда уж Степан связался с «Народной волей», призадумался он всерьез. Исполнительный комитет одобрил его план, ссудил паспортом на имя крестьянина Олонецкой губернии, и поспешил Халтурин наниматься. Сделали ему пробу, подивились артистизму золотых его рук да и зачислили в штат.
Все будто шло на лад. Халтурин брал динамит у Квятковского, ссыпал в сундучок. И вдруг беда - арест Квятковского. Заварились в Зимнем ночные обыски, выставили усиленные караулы. Но Степан, «лапотник», «деревенщина», все таскал да таскал на груди полотняный кисет с динамитом. Получал он взрывчатку у Желябова, а для воспламенения припас трубки, начиненные особым составом, который мог гореть без доступа воздуха.
Кажется, хоть сейчас в дело. А тут незадача: то в полуподвале никого, но царь не обедает в малой столовой; то царь кушает, но в полуподвале или жандарм, или мастеровые.
Ежевечерне, как зажгут в Зимнем хитрого устройства газовые рожки, Степан в своем новехоньком пальто долой из дворца. На углу Невского поджидал его Желябов. В черном полушубке, в сапогах, в картузе, похожий на прасола-торговца, он надвигался из вечерней метели. Халтурин угрюмо ронял:
- Нельзя было…
* * *
В начале февраля прилетела депеша о визите в Санкт-Петербург принца Гессен-Дармштадтского и его сына, князя Болгарского. А во вторник, пятого, уже «имел быть» в их честь парадный обед.
Камер-лакеи в ливреях с позолоченными галунами, в мягких козловых полусапожках, седые и благообразные, накрыли стол. В свете газа, многоцветно раздробленного абажурами уральского хрусталя, предстал огромный натюрморт. И камер-лакеи, отступив, озирали его художнически.
В овальных, старинного фарфора блюдах покоились осетры. Янтарный жир источали астраханские тешки. Икра отливала матовой влажностью. Омары подвернули клешни. И алыми пятнами проступала оранжерейная земляника.
Убранство довершали живые букетики почти японского изящества.
Второй стол был накрыт чуть поодаль. Он напоминал Марсово поле в миниатюре. Вместо войск на нем повзводно выстроились мадера и тенериф, медок, лафит, люпель, малага. Артиллерию представляла гаубичная батарея разнообразных водок.
* * *
Лежа на койке, Халтурин, не смигивая, смотрел в госпитальную белизну сводчатого потолка. Сверху, из караульной, доносился топот. Еще выше, как раз над караульной, - малая царская столовая, где с минуты на минуту «имеет быть» парадный обед.
Старик жандарм дежурил, соседей-мастеровых как сдуло. Час пробил: Халтурин один… Он слушал, как в караульной топают солдаты. Никогда прежде столь явственно не различал он этот топот. Ну, понятно: одни уходят на посты, другие амуницию чистят, курят, отдыхают. Там, в караульной, всегда люди. «Ты убьешь их, - подумал он, - непременно убьешь этих-то, ни в чем не повинных. Ну да, убьешь, как они убили бы тебя, и ничего тут не переиначишь». И все же он слушал, напряженно и со страхом слушал эти шаги там, в караульной. И вдруг поймал себя на мысли, что кто-нибудь, глядишь, нечаянно завернет сюда, в клетушку, в полуподвал, где сундук полон динамита, а тогда… «Нет, - подумал он, внезапно озлобляясь и не сознавая, на кого он злобится, - нет, тут уж все сошлось, ничего не переиначишь».
Он спустил ноги с койки и, ощущая странную тяжесть в ступнях, стал натягивать сапоги, а сам думал об этой странной тяжести и о том, что пальто его и шапка в углу.
Надев пальто и шапку, проверив, на месте ль медный жетон, Степан нагнулся к сундуку, чиркнул спичкой и поджег шнур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85