(Гришу видел Денис в домике «Сухорукова». Потом Гольденберг поехал в Одессу. И больше его не видели и видеть не могли, потому что Гришу дорогой арестовали, посадили в Одесский тюремный замок и начали следствие. Михайлов не делился с Волошиным своими опасениями, выдержит ли Гришка одиночное заключение и угрозу смертной казни, которая ему «полагалась» за убийство губернатора Кропоткина. Но Михайлов всегда спрашивал, не сообщил ли Клеточников чего-нибудь про Гольденберга.)
- Утром мне было велено, - говорил Николай Васильевич, - перебелить экстракты его показаний. Перебелял трижды - для государя, для Лориса и для наследника. Вот-с и запомнил почти слово в слово.
- Да-да, слушаю, Николай Васильевич.
- Делом его занялся прокурор Добржинский, - продолжал Клеточников с какой-то особенной раздумчивостью. - Вам это звук пустой, а у нас он известен безмерной хитростью и - как бы это? - и отсутствием даже намека на юридическую порядочность.
Волошин нетерпеливо пошевелился.
- Пожалуйста, но торопитесь, - сухо заметил Клеточников. - Я хотел бы… Мотивы Гольденберга…
- Какие мотивы?
Клеточников закашлялся, брызгая слюной.
- Выдает? - прошептал Волошин.
- Мне… мне не хотелось бы так. Но, к сожалению, называет имена.
- Какие? Кого?
- Пожалуйста, не торопитесь, - отчужденно повторил Клеточников и опустил глаза. - Понять его надо, вот что. Понять, а потом судить. Вот они там, жандармы… они не хотят понимать, да им и нет нужды, а нам надо. Они все его рассуждения, мотивы то есть, к черту… Так вот. Вы уж слушайте, пожалуйста. В одиночном заключении жизнь, говорят, останавливается, нет больше волнений текущей жизни, и человек сосредоточивается, размышляет.
- Николай Васильевич… - перебил Волошин.
- Хотите слушать - слушайте, - вспыхнул Клегочников. - А не хотите, пусть Петр Иванович. Да-да, Петр Иванович.
Он с расстановкой произнес «Петр Иванович», и Денис опешил: Клеточников не знал Михайлова, а знал Петра Ивановича, но теперь… теперь, кажется, знает, что Петр Иванович не кто иной, как Михайлов.
- Извините, Николай Васильевич, - осторожно сказал Волошин, - я вас слушаю. Но… но и меня понять ведь тоже можно?
- Конечно, - смягчился Клеточников. - Вы не сердитесь. Я просто… Если бы речь о шпионе, о филере, то я б не стал. Но тут другое. Ведь это не шпион, тут один из «стаи славных». И вот поэтому я и не хочу сказать. Он начал с того… Он начал защитой товарищей. Говорил, что движут ими не личные выгоды, а глубокие гражданские убеждения, что они хотят полного развития каждой отдельной личности и свободного развития всего народа. Говорил, что спокойно мог бы умереть на виселице, если б его смерть, личная-то его смерть, была искуплением. Но все наши устремления, говорит, приводят к гибели всё новых, все новых, а самым главным деятелем сделается в России… Фролов.
- Фролов? - не понял Денис.
- Палач Фролов, - мрачно пояснил Клеточников. - Да… И вот он, Гольденберг, считает: фракция террористов - на ложном пути, движение будет раздавлено.
Денис, облокотившись о стол, сжимал лицо ладонями. «Трус, негодяй, - думал Денис, - а этот еще нюни разводит, оправдания ищет…»
- И вот тут корень, - запинаясь и будто с самим собою рассуждая, говорил Клеточников, - Он решается… Это, заметьте, когда почти полгода в одиночке, а вокруг так и вьется, так и вьется Добржинский… Решается на новый подвиг самоотвержения… Так, заметьте, и расценил: самоотвержения. И призывает своих товарищей…
- К чему? - Денис все сильнее сжимал запылавшие щеки.
- А к тому, чтобы сложить оружие. Для блага молодежи, для блага родины… знаете, невозможно, ну совершенно невозможно не верить его искренности. В моей-то передаче оно не так, но когда читаешь… Нет, нет! Я знаю толк в почерках. Тут рукой если и нетвердой, если и дрожащей, но рукой водит сама искренность, тут кровь, чистая слеза угадывается. Тут такое… - Голос у Клеточникова пресекся, его опять ударил кашель.
Денис залпом выпил водки.
- Он говорит… - Клеточников трудно дышал. - Он считает своим высшим долгом доказать правительству, что фракция террористов не так страшна, что правительство может избрать иные средства борьбы, не казни, которые лишь производят тяжелое впечатление и ведут к барьеру новых. Вот они, его мысли. Понимаете?
- Я только одно понимаю… - медленно и злобно сказал Денис.
- Нет, нет, не надо, - заспешил Клеточников, - не надо так. И потом… Забыл! Совсем забыл! В камеру к нему посадили еще одного, и Гольденберг ему доверился, а тот…
- Дурак! - ахнул Денис. - Еще и дурак к тому же.
- А Добржинский знаете что? - Николай Васильевич сплел испачканные чернилами пальцы. - Добржинский-то успел убедить его в важности борьбы с террором и в том, что исполнит, непременно исполнит просьбу Гольденберга, чтобы ни один волос не упал с головы его товарищей.
- Боже мой, боже мой, - чуть не простонал Денис, - и на такую мякину клюют!.. Но кого же, Николай Васильевич?.. Я все понял, все заметил. Спасибо. Но кого же он?
- Себя первого. И про Харьков, как Кропоткина убил, и про подкоп в Москве. Об этом подробно: всех, кто был.
Денис выпрямился и опять припал к столу.
- Михайлова назвал, - сказал Клеточников. - Про Михайлова он много. И, знаете, в высшей степени уважительно, сердечно. Да ведь и как же про него иначе? И Перовскую назвал. Одного какого-то не знал по имени. - Клеточников посмотрел на Дениса долгим взглядом. - Имени не знал, но приметы… ваши. Да-с, приметы… Но больше других о Михайлове. - Он помолчал. - Скажите непременно… Петру Ивановичу.
- Я все передам, все передам, - будто из-за стены ответил Денис.
- Еще про Воронежский съезд открыл. И как все устроено: Исполнительный комитет, агенты… Ну, вы знаете. Да, вот и еще: есть, говорит, некий Желябов - личность гениальная, в высшей степени развитая.
- Одесских тоже? - безнадежно, как бы издалека спросил Денис.
- Да. Динамит, признался, получал у Колоткевича.
- И приметы?
- Не только приметы, но интимное… - Клеточников косо поднял плечо. - Тут уж, верно, как с горы полетел. Связан, говорит, большим, сердечным чувством с какой-то Гесей. Да-с, вот как.
Денис чувствовал странную пустоту, изнеможение, будто вся кровь из жил. И когда после долгой паузы Клеточников стал говорить об «известном арестанте», о том, что узник Алексеевского равелина прислал каталог с пометками, какие книги ему нужны, и что по этим пометкам, если показать старым деятелям, может быть, удастся установить его имя, - когда Клеточников стал все это рассказывать, Денис лишь тупо теребил оборки скатерти.
Глава 14 ЗАТИШЬЕ
Дорогу на Кронштадт замело. Если б не жердины на обочине, ничего бы не стоило увязнуть в перекатных сугробах Финского залива. Лошади ступали, низко нагибая головы, будто принюхиваясь. В сумятице метели звонил колокол, пособляя держать направление.
Возок поравнялся с будкой. Из будки вышел часовой-звонарь, окликнул:
- Ваше степенство, простите великодушно. Нет ли покурить? - и засеменил в своем долгополом тулупе рядом с санями.
Желябов выпростал папиросы, фосфорные спички.
- Благодарствуйте, ваше степенство. Чистое дело околеть можно: ни зги, один в поле воин.
Часовой отстал.
Андрей уткнулся носом в воротник, барашковую шапку посунул ниже, на брови, прислушался к отдалившемуся колоколу. «Один в поле воин»… И вспомнил: «Один в поле не воин».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85