- Больно прыткие, мил человек. - Он угрожающе махал корявым пальцем. - Великое дело делать - не пиво глушить. Тут сто раз обдумай да десять годов подготовку веди.
Тимоха выпятил губы:
- Ну-у-у…
- Чего дудишь? - накинулся Иваныч. - Чего?
- Хватил: десять годов! Под лежачий камень вода не течет, знаешь?
- Не меньше твово знаю!
В ту минуту и вошла Перовская.
- Вы что сычами-то смотрите? А? Чего не поделили?
- А ну его! - Тимофей в сердцах плюнул. - Неуломный!
Софья уже слышала от Тимофея про «неуломность» Иваныча, но еще ни разу не скрещивала с ним копья. Впрочем, Иваныч как бы сторонился ее, не то стесняясь «барышни», не то попросту из упрямства.
- Но все ж? - настаивала Софья. - Скажите, Тимофей.
- Да вот, понимаете ли, сто лет жить думает и все сиднем сидеть.
- Брось врать! - взорвался Иваныч. - Чего врать-то? «Сиднем сидеть»! Эка вывернул, шельма! Я, барышня, такой резон имею, чтоб не самовар спервоначалу бить, а силушку копить, общий сговор делать.
«Самоваром» рабочие часто называли царя, и Софье казалось, что словцо куда как меткое, очень уж рельефно выходило: самовар сияет начищенный, на нем медали, а сверху вроде короны и на столе он главный.
- Да, «самовар», - повторила она с улыбкой, уселась за стол и отодвинула бутылку с пивом. - Вот вы, Матвей Иванович, с одной стороны, правы: силушку по силушке копить. Но примите в расчет: как ее копить, когда не дают? Надо добиться таких условий, чтобы давали. Верно?
Матвей Иванович старательно, как в дорогу, упрятывал кисет.
- Верно, - сказала Софья, наклоняя крутой мальчишеский лоб. - Мы копили, а нас… Помню, один крестьянин выразился: «За клин». В тюрьму, стало быть. Или вот так. - Она повела рукой вокруг шеи. - Что же остается?
- Терпеть, - ответил Иваныч. И потряс хохолком. - А что? Терпежу не хватает?
- Не пойму я вас, - смешалась Софья.
- И чего только на ум взбрендит? - пробормотал Тимоха смущенно, как бы извиняясь за друга.
- Вы, барышня, не обижайтесь. Я не в обиду, ей-богу, - продолжал Иваныч, садясь и укладывая на коленях руки. - Право, не в обиду. Ну да только вот думаю: терпения не хватает. Я, барышня, так скажу: будь я, как вы, ученый, в семи водах мытый, я бы всю жисть ходил по рабочим и объяснял, что к чему. Попал бы в кутузку, вышел и опять бы ходил.
- Как Христос, - подпустил Тимофей.
- Ты Христа не трожь, - хмуро оборвал Иваныч. - У тебя еще молоко на губах не обсохло, чтоб на Христа.
- Ну так что же, Матвей Иванович, - сказала Перовская, - не все ведь «самоваром» заняты, есть и такие, как вы говорите.
- Вот они-то, барышня, верно делают.
- А другие?
Матвей Иванович помолчал.
- Другие, значит, не верно? - огорчилась Софья. Наступило неловкое молчание, и тут, очень кстати, привалили на сходку заводские. Кружок был недавний, народ этот на заводе тоже недавний, еще не утративший надежду подшибить деньгу - да и вон из города, хозяйство на деревне взбадривать. Входили гуськом, крестились на красный угол, кланялись незнакомой барышне, и Софья видела на их лицах ту строгую заинтересованность, которая означала, что сошлись они тут не чаи гонять, а услышать и узнать такое, что не каждый день и не от каждого услышишь и узнаешь.
Перовская пришла присмотреться к людям, беседовать с ними должен был Тимофей. Скрывая робость, вызванную Софьиным присутствием, он сурово насупился.
- Ну, ребята, скажу я вам так, что всё мы печалуемся, всё мы жалуемся: плохо жить, худо жить. И вот мы все уповаем на бога. Так? - Но бога Тимофей не тронул, опять припечатал: - Так! Уповаем! А пословицу не помним. А? Запамятовали? Сейчас скажу: «На бога надейся, а сам не плошай». Ладно. Теперь возьмем с иного ряду. На хозяина мы работаем? Работаем! А что он нам, братья мои, платит? А ровно столько, чтобы с голодухи не околели. А и это-то почему дает? А потом, ежели ты, да я, да все мы передохнем, то кто ж на него станет горбить? Это он понимает, а мы с тобой не поймем. И думаем: родимый ты наш, благодетель ты наш, милостивец ты наш… А ему только одно и надо. Во! Видали? - Тимофей согнул руку в локте, вздувая мускулы. - А высосет, как паук, - крышка, выметайся на панель, работничек.
Софья украдкой поглядывала на слушателей. Они внимали Тимофею с тем покорным равнодушием, какое она замечала и в своих «первенцах», когда речь шла о тяжелом положении народа.
- Правда, - вздохнул кто-то.
- Правда-то правда, - откликнулся другой, - а с ей куда сунешься? В контору, что ли? Сейчас это тобе пачпор в зубы, валяй, крещеный, на все на четыре.
- Да, братцы, правда! - подхватился Тимофей. - Великое слово «правда»! Чего мы все стоим без правды? Скотине равны! А в чем она, где? В том, что свобода нам воздуха нужнее. Гонят свободу, на цепь сажают, топят в крови, ан правда-то в людских душах теснится, ждет расчета за все.
- Даст бог, дождется… - вяло вякнули мастеровые.
- Эх, «бог, бог»! - Тимофей тряхнул волосами: - Терпи, народ, пока твой час пробьет, пока твой стон до господа дойдет. Молчи, холоп, подставляй медный лоб, терпи, мужик, ты терпеть обык…
Все зашевелились:
- Хватски чебучит!
Софья тоже улыбалась, но, улыбаясь, думала, что все это первая ступенька, что комитет должен что-то предпринимать с рабочими кружками, объединить, написать для них программу - словом, двигаться дальше от чистого пропагаторства к каким-то ей пока не ясным делам.
* * *
Волошин опешил: учебник немецкого языка?
- А придется, Денисушка, - весело сказал Желябов и ткнул Волошина под бок.
Денис недовольно крякнул, обернулся к Михайлову:
- Ну, а ты? Впрочем, ты, известно, свое: если бы мне поручили писать стихи…
- Разумеется. И не токмо стихи. Посуду бы грязную мыл. И с таким же рвением, как и стихи.
- А, черт! - рассердился Денис. - Скажете, в чем дело?
- Скажем, - ответил Желябов, усаживаясь на дряхлую оттоманку, украшавшую волошинский номер в гостинице «Москва». - Востри уши, брат, да мотай на лейб-гвардии ус.
«Мотать» пришлось немало. Ну, привалило наконец! Это тебе не рандеву с Клеточниковым, тут уж либо пан, либо пропал.
За окном на Невском стукотили экипажи, но уже не так, как третьего дня. Тогда стук был отчетливо-тверд, а нынче мягче, глуше, потому что нынче с утра хорошо распогодилось, первая капель капала.
Денис слушал, а мысли его самовольно улетали далеко от Петербурга, от Невского проспекта… Молодчина Гартман, бывший слесарь Сухоруков, не ветрится за границей. И в газетах освещает борьбу «Народной воли», задачи ее и чаяния, и деньги для организации где только может добывает, а теперь вот, ну умница, ну молодец, теперь сумел-таки разузнать о крупном заказе, полученном фирмой «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und К°».
- А заказчик, - все так же весело говорил Желябов, - заказчик-то купчина второй гильдии: его степенство господин Женглас из Таганрога. Мы тут на фунты, чуть не на золотники считаем, за Кибальчича дрожмя дрожим. А тут, брат, пуды. - Он с удовольствием повторил: - Пуды-ы-ы, - и помотал увесистым кулаком.
- Н-да, все сие очень здорово, - вмешался Михайлов, - но ты, Денис, прикинь: шхуна - раз, ловкачи - два, местечко на берегу - три, да еще черт знает сколько разных «но», а то я уж вижу: пых-пых, полный вперед.
- Саша, друг, - взмолился Желябов, - не стращай ты нас, бога ради.
- Зна-аем мы, - протянул Михайлов и с ухмылкой взглянул на Волошина. - Ну, так что ж? Как с учебником немецкого?
- Да я малость в гимназии…
- Э, славны бубны - «в гимназии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85