Да черт побери, мистика! Или сентиментальное воспитание сказывается? Бо-бо страшно сделать извергу! А замученных в централах не жаль? А повешенных не жаль? А вымирающую русскую детвору не жаль? Стыдно слушать, господа!
Он отбросил стул, широким шагом прошелся по комнате. Растопыренной пятерней тронул басовые клавиши рояля. И, остыв, вернулся к столу, заговорил негромко, задумчиво:
- Что делать? Таково положение вещей. Наш нравственный долг - идти в бой. Мы должны взорвать страшную бездушную машину, сломать ее, то есть, хочу сказать, мы теперь ставим задачу политическую. И мы ничего не станем навязывать народу. Будущее правительство, господа, правительство революционное, - это ликвидаторская комиссия. Народ сам создаст социалистические формы бытия. А мы должны взорвать, и мы взорвем.
Ушли они поздно.
Софья Григорьевна села к роялю.
Желябов раскачивался в кресле, смотрел в растворенное окно. За окном стекленела ночь. Желябов слушал ноктюрны.
Какая прелесть, думал он. Пожалуй, только славянская душа способна к такой удивительной гармонии, и еще удивительнее то, что посреди безобразной, свирепой жизни человек способен создавать прекрасное.
* * *
Сентябрь в Одессе был сухим, солнечным, море будто отяжелело, все было полнозвучным.
Утром Андрей приходил на берег, где под откосом притулился сарай. В сарае матросы сушили пироксилин. Высушив, тащили в портовый склад и возвращались с новой партией взрывчатого вещества. Работенка, что называется, теплая: разложи пироксилин на досках, под солнышком, а сам покуривай, гуторь, что в голову взбредет.
Андрей устраивался неподалеку от матросов.
Поначалу старшой, с черной трубочкой в зубах, сердито крутил ус:
- Вы бы, господин, того… Чай, не сено ворошим.
- Вижу, - дружелюбно соглашался Андрей. - А сами-то ишь. - Он подмигивал и указывал пальцем на трубку: старшой и его матросики курили беспрестанно, и не только на берегу, но и в сарай с огнем лазили.
- Э, - философствовал матрос, - нас не тронет. Потому мы - служба, казенное добро. А вам бы того, поберечься.
- Ну, все под богом ходим…
День, другой, третий - сладился Желябов с матросами. То да се толковали, валяясь на берегу, где сонно и сладостно шипели мелкие волны. И закусывали вместе, и водочкой потчевал их душевный такой господин.
- Слышь, дядя Никандр, - сказал однажды Желябов, одалживаясь табаком у старшого матроса, - вот ты уху, смотри, знатную варишь. А рыбу-то как? На привозе, что ли?
Предположение это показалось дяде Никандру чрезвычайно комичным. Он пустил длинный сипловатый смешок, даже слезой его прошибло. И матросы тоже рассмеялись: «На при-во-озе»! Да что они, дурни, а? Дядя Никандр доверительно потрепал Андрея по коленке, прищуриваясь, открыл: как, значит, воскресенье и все люди добрые к заутрене тянутся, он с ребятами сейчас на паровой катер, шашки туда пироксилиновые - и айда.
- А начальство? Катер-то дозволяют брать?
- Э… Оно, конечно, начальство. А ты, браток, не будь чем щи хлебают. Знаем, друг, как на свете жить. Придем это с моря - марш на офицерские фатеры, лучшую рыбку посунем куфарочке: нате, мол, пользуйтесь. Ну и начальство не перечит, полнейший, значит, молчок.
- Стало быть, все довольны? - усмехнулся Желябов. И просительно заглянул в глаза дяде Никандру. - Взял бы меня, а? Страсть люблю! И прямо это удивительно, как это вы шашками-то орудуете?
Польщенный дядя Никандр, однако, заколебался: катер военный, что ни говори, тишком делается.
- Боязно? - подзадорил Желябов.
- Чего-о-о? - ощетинился старый марсофлот. - Я, брат, турку не боялся. Бывало, у их благородия лейтенанта Макарова с шестовой миной к басурману на два локтя подходил. «Боязно»!..
В следующее воскресенье Андрей был на паровом катере. На зорьке оставили Практическую гавань, взяли вдоль желто-бурых берегов к одесскому предместью Большой Фонтан. Всходило солнце. Катер плевался клубочками дыма. У Большого Фонтана принял мористее.
- А теперь ушки топориком. Начнем с богом.
Желябов внимательно глядел, как матросы бросают за борт пироксилиновые шашки, как замыкают ток в цепи.
Ловко получалось! Глухой, дальний гром, раскат где-то в пучине, и вот устрашающе встает, сверкая на солнце, рослый, как из серебра литой, столб воды и, постояв секунду, рушится с тяжелым, на весь мир, всплеском.
Еще до полудня катер огруз добычей.
- Ну как оно? - не без форсу осведомился дядя Никандр.
- Знатно!
- Это еще что. В другой раз больший заряд возьмем.
Море густо, с чернью синело. Катер шел ровно, не рыская. А Желябов выспрашивал матросов, как нужно обращаться с электрическим прибором, который вызывает взрыв пироксилиновых шашек, и матросы объясняли наперебой, в охотку.
С того дня Андрей сделался неизменным участником глушения ставриды, бычков, камбалы. А вечерами он корпел над «Известиями минного офицерского класса». «Известия» доставал Тригони.
Софья Григорьевна только дивилась: ни сходок, ни споров, будто забросил Андрей Иванович свои конспиративные заботы, загорает, рыбалит, уплетает дыни с солью, живет себе, благодушествует.
* * *
На базарной площади стоял полурусский, полуукраинский говор. Взрыхленная каблуками и копытами земля мешалась с навозом, сеном, раздавленной ботвою. В шинке плакали еврейские скрипки. Ржали застоявшиеся кони. Ярмарка была в разгаре, последняя ярмарка перед зазимьем.
Испитой бродяжка с медной серьгою в ухе обхаживал грудастую торговку медом.
- Иди, иди, оглашенный! - отмахивалась бабенка. - Не путайся тут!
А бродяжка вдруг вскинул голову, гаркнул:
- Глянь - журавли летять!
И верно, высокое стылое небо резал стремительный косяк.
- Ишь, - всполохнулась баба, - на самый покрова! - И, ахнув, заблажила: - Ратуй-и-й-й-те!
Ни бродяжки, ни денег не было.
- Ай! Ой! Люди добрые! Иде ж он! Иде?
Кругом захохотали:
- На метле утек!
- Раззявилась, дура!
- Ха-ха-ха…
- Хо-хо-хо…
- Да як же, - бедственно посыпала торговка, сбивая яркий ситцевый очинок, - да як же, люди, ведь журавлишки-то летят на самый покрова богородицын…
- Ну и что? Тебе кой ляд? - наседал кривой горшечник, давно злобившийся на бабенку за бойкость медового сбыта.
- А с тобой, леший, и балакать не хочу, - фыркнула торговка, округляя глаза.
- «Не хо-очу»!.. А гроши? Гроши-то иде? Тю-тю, а?
Кругом опять прыснули со смеху. Тут-то из-за стопок цветастых мисок, кувшинов и макитр, уложенных на возу, вывернулся загорелый бородач купеческого обличья, сверкнул улыбкой:
- Об чем спор, православные?
Горшечник поддернул портки.
- Да вот, ваше степенство…
Со смаком, с мстительным удовольствием изобразил он происшествие. Рассказывая, надеялся втайне на оптовую купецкую закупку своего неходкого товара. Бородач хмыкал, мужики и бабы отирали веселую слезу. Незадачливая толстуха все порывалась объяснить, что он значит, перелет-то журавлиный на самый покрова. Его степенство выслушал горшечника, сочувственно поцыкал языком, пошел себе далее.
Горшечник слинял, а торговка сызнова посыпала: ежели журавли летят до покрова - быть зиме ранней и жестокой, а ежели после покрова - стало быть, поздней и ласковой. Нынче ж сами, милые, видели, снялись журавушки на самый на праздник, какой же, мол, зимы-то теперича ждать?
* * *
Желябов приехал в Александровск, Екатеринославской губернии, с паспортом на имя купца Черемисова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Он отбросил стул, широким шагом прошелся по комнате. Растопыренной пятерней тронул басовые клавиши рояля. И, остыв, вернулся к столу, заговорил негромко, задумчиво:
- Что делать? Таково положение вещей. Наш нравственный долг - идти в бой. Мы должны взорвать страшную бездушную машину, сломать ее, то есть, хочу сказать, мы теперь ставим задачу политическую. И мы ничего не станем навязывать народу. Будущее правительство, господа, правительство революционное, - это ликвидаторская комиссия. Народ сам создаст социалистические формы бытия. А мы должны взорвать, и мы взорвем.
Ушли они поздно.
Софья Григорьевна села к роялю.
Желябов раскачивался в кресле, смотрел в растворенное окно. За окном стекленела ночь. Желябов слушал ноктюрны.
Какая прелесть, думал он. Пожалуй, только славянская душа способна к такой удивительной гармонии, и еще удивительнее то, что посреди безобразной, свирепой жизни человек способен создавать прекрасное.
* * *
Сентябрь в Одессе был сухим, солнечным, море будто отяжелело, все было полнозвучным.
Утром Андрей приходил на берег, где под откосом притулился сарай. В сарае матросы сушили пироксилин. Высушив, тащили в портовый склад и возвращались с новой партией взрывчатого вещества. Работенка, что называется, теплая: разложи пироксилин на досках, под солнышком, а сам покуривай, гуторь, что в голову взбредет.
Андрей устраивался неподалеку от матросов.
Поначалу старшой, с черной трубочкой в зубах, сердито крутил ус:
- Вы бы, господин, того… Чай, не сено ворошим.
- Вижу, - дружелюбно соглашался Андрей. - А сами-то ишь. - Он подмигивал и указывал пальцем на трубку: старшой и его матросики курили беспрестанно, и не только на берегу, но и в сарай с огнем лазили.
- Э, - философствовал матрос, - нас не тронет. Потому мы - служба, казенное добро. А вам бы того, поберечься.
- Ну, все под богом ходим…
День, другой, третий - сладился Желябов с матросами. То да се толковали, валяясь на берегу, где сонно и сладостно шипели мелкие волны. И закусывали вместе, и водочкой потчевал их душевный такой господин.
- Слышь, дядя Никандр, - сказал однажды Желябов, одалживаясь табаком у старшого матроса, - вот ты уху, смотри, знатную варишь. А рыбу-то как? На привозе, что ли?
Предположение это показалось дяде Никандру чрезвычайно комичным. Он пустил длинный сипловатый смешок, даже слезой его прошибло. И матросы тоже рассмеялись: «На при-во-озе»! Да что они, дурни, а? Дядя Никандр доверительно потрепал Андрея по коленке, прищуриваясь, открыл: как, значит, воскресенье и все люди добрые к заутрене тянутся, он с ребятами сейчас на паровой катер, шашки туда пироксилиновые - и айда.
- А начальство? Катер-то дозволяют брать?
- Э… Оно, конечно, начальство. А ты, браток, не будь чем щи хлебают. Знаем, друг, как на свете жить. Придем это с моря - марш на офицерские фатеры, лучшую рыбку посунем куфарочке: нате, мол, пользуйтесь. Ну и начальство не перечит, полнейший, значит, молчок.
- Стало быть, все довольны? - усмехнулся Желябов. И просительно заглянул в глаза дяде Никандру. - Взял бы меня, а? Страсть люблю! И прямо это удивительно, как это вы шашками-то орудуете?
Польщенный дядя Никандр, однако, заколебался: катер военный, что ни говори, тишком делается.
- Боязно? - подзадорил Желябов.
- Чего-о-о? - ощетинился старый марсофлот. - Я, брат, турку не боялся. Бывало, у их благородия лейтенанта Макарова с шестовой миной к басурману на два локтя подходил. «Боязно»!..
В следующее воскресенье Андрей был на паровом катере. На зорьке оставили Практическую гавань, взяли вдоль желто-бурых берегов к одесскому предместью Большой Фонтан. Всходило солнце. Катер плевался клубочками дыма. У Большого Фонтана принял мористее.
- А теперь ушки топориком. Начнем с богом.
Желябов внимательно глядел, как матросы бросают за борт пироксилиновые шашки, как замыкают ток в цепи.
Ловко получалось! Глухой, дальний гром, раскат где-то в пучине, и вот устрашающе встает, сверкая на солнце, рослый, как из серебра литой, столб воды и, постояв секунду, рушится с тяжелым, на весь мир, всплеском.
Еще до полудня катер огруз добычей.
- Ну как оно? - не без форсу осведомился дядя Никандр.
- Знатно!
- Это еще что. В другой раз больший заряд возьмем.
Море густо, с чернью синело. Катер шел ровно, не рыская. А Желябов выспрашивал матросов, как нужно обращаться с электрическим прибором, который вызывает взрыв пироксилиновых шашек, и матросы объясняли наперебой, в охотку.
С того дня Андрей сделался неизменным участником глушения ставриды, бычков, камбалы. А вечерами он корпел над «Известиями минного офицерского класса». «Известия» доставал Тригони.
Софья Григорьевна только дивилась: ни сходок, ни споров, будто забросил Андрей Иванович свои конспиративные заботы, загорает, рыбалит, уплетает дыни с солью, живет себе, благодушествует.
* * *
На базарной площади стоял полурусский, полуукраинский говор. Взрыхленная каблуками и копытами земля мешалась с навозом, сеном, раздавленной ботвою. В шинке плакали еврейские скрипки. Ржали застоявшиеся кони. Ярмарка была в разгаре, последняя ярмарка перед зазимьем.
Испитой бродяжка с медной серьгою в ухе обхаживал грудастую торговку медом.
- Иди, иди, оглашенный! - отмахивалась бабенка. - Не путайся тут!
А бродяжка вдруг вскинул голову, гаркнул:
- Глянь - журавли летять!
И верно, высокое стылое небо резал стремительный косяк.
- Ишь, - всполохнулась баба, - на самый покрова! - И, ахнув, заблажила: - Ратуй-и-й-й-те!
Ни бродяжки, ни денег не было.
- Ай! Ой! Люди добрые! Иде ж он! Иде?
Кругом захохотали:
- На метле утек!
- Раззявилась, дура!
- Ха-ха-ха…
- Хо-хо-хо…
- Да як же, - бедственно посыпала торговка, сбивая яркий ситцевый очинок, - да як же, люди, ведь журавлишки-то летят на самый покрова богородицын…
- Ну и что? Тебе кой ляд? - наседал кривой горшечник, давно злобившийся на бабенку за бойкость медового сбыта.
- А с тобой, леший, и балакать не хочу, - фыркнула торговка, округляя глаза.
- «Не хо-очу»!.. А гроши? Гроши-то иде? Тю-тю, а?
Кругом опять прыснули со смеху. Тут-то из-за стопок цветастых мисок, кувшинов и макитр, уложенных на возу, вывернулся загорелый бородач купеческого обличья, сверкнул улыбкой:
- Об чем спор, православные?
Горшечник поддернул портки.
- Да вот, ваше степенство…
Со смаком, с мстительным удовольствием изобразил он происшествие. Рассказывая, надеялся втайне на оптовую купецкую закупку своего неходкого товара. Бородач хмыкал, мужики и бабы отирали веселую слезу. Незадачливая толстуха все порывалась объяснить, что он значит, перелет-то журавлиный на самый покрова. Его степенство выслушал горшечника, сочувственно поцыкал языком, пошел себе далее.
Горшечник слинял, а торговка сызнова посыпала: ежели журавли летят до покрова - быть зиме ранней и жестокой, а ежели после покрова - стало быть, поздней и ласковой. Нынче ж сами, милые, видели, снялись журавушки на самый на праздник, какой же, мол, зимы-то теперича ждать?
* * *
Желябов приехал в Александровск, Екатеринославской губернии, с паспортом на имя купца Черемисова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85