И там он с ужасом узнает из уст оставленной любовницы принца, 1рафипи Орсини, об истинной подоплеке кровавого преступления. Одоардо требует, чтобы ему тотчас же вернули дочь. Но принц говорит ему, что не может отпустить Эмилию, так как следствие еще не закончено. Подобно отцу Виргинии, Одоардо Галотти закалывает, по ее же просьбе, свою дочь, чтобы ее не принудили, не соблазнили стать фавориткой принца.
«Эмилия Галотти» — первая драма революционного немецкого театра, в которой Лессинг открыто возлагает вину за свершенное преступление на самый политический режим абсолютизма XVIII века, а не на отдельных преступников, случайно оказавшихся на престоле. Как художник-реалист, Лессинг не следует шаблону классицистов, изображавших «дурных монархов» исчадиями ада, упивавшихся картинностью зла. Его принц сам по себе человек обыкновенный, даже не лишенный некоторых привлекательных черт. Он щедр, он любит искусство, прост в обращении с художниками. Он даже ценит в людях честность и независимость, с уважением отзывается о старике Галотти и графе Аппиани, хотя и знает, что они ему «не друзья». Он любит при случае потолковать о «чистой любви» и добродетели. И наконец, оп способен на раскаяние: гибель Эмилии Галотти приводит его в ужас, и он «навеки» изгоняет своего дурного советчика.
Не будь он принцем, он навряд ли стал бы преступником. Но он принц, он верит, что любая его прихоть равнозначна высшему закону, подлежащему исполнению. И эта неограниченная власть превращает его в чудовище. Его слабости перерастают в пороки, в неподсудные злодеяния. Почти с такою же художественной, реалистической убедительностью Лессингом выписаны и прочие действующие лица трагедии.
У современного читателя и зрителя, естественно, возникает вопрос, почему Одоардо Галотти заносит кинжал на Эмилию, а не на принца. Нет нужды видеть в нем «лояльного верноподданного», неспособного поднять руку на «законного государя». «Вы ожидаете, быть может, что я обращу эту сталь против самого себя и так, по правилам пошлой трагедии, завершу свое деяние? Вы ошибаетесь! Вот! (Бросает ему в ноги кинжал.) Вот он лежит, кровавый свидетель преступления! Я пойду и сам отдамся в руки правосудия. Я ухожу и жду вас, как судью. А там — выше, буду ждать вас перед лицом нашего всеобщего судьи».
Ведь и прообраз Одоардо, плебей Люций Виргилий, занес кинжал не на Аппия Клавдия, а на свою дочь, как бы желая этим сказать, что спастись от бесчестия, не сломив власти патрициев, можно только ценою смерти. Но именно это безмолвное обвинение и вдохновило римских плебеев на победоносное восстание.
Таким же призывом кончает и Лессинг свою трагедию, свою «бюргерскую Виргинию», как он о ней отозвался. Он сознавал, конечно, что на его родине этот призыв пока не приведет к каким-либо политическим последствиям. Но вместе с тем он все же верил, что в недрах народа, в недрах бюргерских классов зреет воля к сопротивлению произволу князей и знати, как верил и в морально-воспитательное значение искусства.
Последние годы деятельности Лессинга, по верному замечанию Н. Г. Чернышевского, принадлежат не столько истории литературы, сколько истории философии. «Воспитав поэтов и критиков для своего народа... приготовив период поэзии, он занялся трудами, которые подготовили период философии» 1. Вопросы философии и религии не были для Лессинга самодовлеющей областью размышлений, оторванной от его целеустремленной борьбы за «право разума», против авторитарного мышления, стоящего в противоречии с новым буржуазным самосознанием. Отсюда возникли и его так называемые «богословские» сочинения.
Лессинг боролся не столько против лютеранской ортодоксии, открыто поддерживавшей своим авторитетом авторитет светской власти, тиранию многочисленных немецких князей (ее несостоятельность была очевиднее), сколько против «модных богословов», которые, прикрываясь просветительской фразеологией, сознательно оказывали ту же услугу светским властям. На них он и направлял основной огонь своей полемики. К ортодоксальным богословам он бывал беспощаден когда они не останавливались перед прямым доносом по начальству, как то позволял себе Геце. На его нападки Лессипг откликнулся знаменитым памфлетом «Анти-Геце» (1777—1778), написанным с беспощадным по силе и блеску сатирическим сарказмом.
Когда Брауншвейгская духовная консистория запретила Лессштгу продолжать полемику с этим реакционным богословом, Лессинг перенес борьбу в другую область, решил посмотреть, удастся ли ему «свободно проповедовать хотя бы со старого своего амвона — с театральных подмостков». Так возникла драматическая поэма «Натан Мудрый».
Действие драмы происходит в Иерусалиме XII века, в царствование султана Саладина, в эпоху крестовых походов. И все же «Натан Мудрый» — не историческая драма, не столько драма о прошлой, сколько о грядущей истории человечества — о конечном торжестве «просвещенного разума» над исторически сложившимися религиями. В «Натане» эта высшая цель «воспитания рода человеческого» предвосхищается праведной жизнью Натана, излучением его нравственной силы на других героев драматической поэмы.
Фабула «Натана Мудрого» многим сложнее и запутаннее фабул прочих Лессинговых драматических произведений. У богатого еврея Натана, человека доброго и великодушного, имеется дочь, не родная, а приемная — красавица Рэха. Во время отсутствия Натана Рэху спасает из огня юный рыцарь-храмовник, пощаженный Саладипом. Узнав, что спасенная им девушка — еврейка, храмовник отказывается от встречи с нею. Но Натану удается рассеять религиозные предубеждения рыцаря и сделать его своим другом,— теш более что храмовник и сам успел усомниться в своих былых убеждениях и осудить кровопролитные религиозные войны:
Но где, когда слепое изуверство С таким свирепым рвением решалось За веру биться в бога своего, Провозглашать его лишь истым богом, Навязывать его другим народам?
После встречи с Рэхой храмовник хочет навечно соединить свою жизнь с полюбившейся ему девушкой — в твердой надежде, что Натан не откажет ему в руке своей дочери. Ведь это он сказал ему:
Народ — что значит? Жид иль христианин не в той же ль мере И человек? О, если б я нашел В вас мужа, что довольствуется быть Лишь человеком!
Но Натана берут сомнения. Он поражен необычайным сходством храмовника с рыцарем, некогда доверившим ему перед боем свою дочь — его Рэху — и потом бесследно исчезнувшим. Не сыном ли доводится тому рыцарю храмовник, не брат ли он Рэхе? Вот почему од не сразу дает согласие на этот брак, просит храмовника повременить до выяснения некоторых обстоятельств.
Нетерпеливый, страстный юноша подозревает Натана в нежелании породниться с христианином. А когда он узнает от наперсницы Рэхи, ревностной христианки Дайи, что Рэха не дочь Натана, что она христианка, он,- ослепленный гневом и негодованием, обращается за советом к иерусалимскому патриарху. Не называя имени Натана, храмовник спрашивает его, как следует поступить с евреем, осмелившимся воспитать христианского ребенка, как родную дочь. И патриарх, религиозный изувер и человеконенавистник, ему возвещает, что иудей, совершивший столь тяжкое преступление, «должен быть, казнен».
Этот жестокий приговор отрезвляет храмовника, он хочет договориться с Натаном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
«Эмилия Галотти» — первая драма революционного немецкого театра, в которой Лессинг открыто возлагает вину за свершенное преступление на самый политический режим абсолютизма XVIII века, а не на отдельных преступников, случайно оказавшихся на престоле. Как художник-реалист, Лессинг не следует шаблону классицистов, изображавших «дурных монархов» исчадиями ада, упивавшихся картинностью зла. Его принц сам по себе человек обыкновенный, даже не лишенный некоторых привлекательных черт. Он щедр, он любит искусство, прост в обращении с художниками. Он даже ценит в людях честность и независимость, с уважением отзывается о старике Галотти и графе Аппиани, хотя и знает, что они ему «не друзья». Он любит при случае потолковать о «чистой любви» и добродетели. И наконец, оп способен на раскаяние: гибель Эмилии Галотти приводит его в ужас, и он «навеки» изгоняет своего дурного советчика.
Не будь он принцем, он навряд ли стал бы преступником. Но он принц, он верит, что любая его прихоть равнозначна высшему закону, подлежащему исполнению. И эта неограниченная власть превращает его в чудовище. Его слабости перерастают в пороки, в неподсудные злодеяния. Почти с такою же художественной, реалистической убедительностью Лессингом выписаны и прочие действующие лица трагедии.
У современного читателя и зрителя, естественно, возникает вопрос, почему Одоардо Галотти заносит кинжал на Эмилию, а не на принца. Нет нужды видеть в нем «лояльного верноподданного», неспособного поднять руку на «законного государя». «Вы ожидаете, быть может, что я обращу эту сталь против самого себя и так, по правилам пошлой трагедии, завершу свое деяние? Вы ошибаетесь! Вот! (Бросает ему в ноги кинжал.) Вот он лежит, кровавый свидетель преступления! Я пойду и сам отдамся в руки правосудия. Я ухожу и жду вас, как судью. А там — выше, буду ждать вас перед лицом нашего всеобщего судьи».
Ведь и прообраз Одоардо, плебей Люций Виргилий, занес кинжал не на Аппия Клавдия, а на свою дочь, как бы желая этим сказать, что спастись от бесчестия, не сломив власти патрициев, можно только ценою смерти. Но именно это безмолвное обвинение и вдохновило римских плебеев на победоносное восстание.
Таким же призывом кончает и Лессинг свою трагедию, свою «бюргерскую Виргинию», как он о ней отозвался. Он сознавал, конечно, что на его родине этот призыв пока не приведет к каким-либо политическим последствиям. Но вместе с тем он все же верил, что в недрах народа, в недрах бюргерских классов зреет воля к сопротивлению произволу князей и знати, как верил и в морально-воспитательное значение искусства.
Последние годы деятельности Лессинга, по верному замечанию Н. Г. Чернышевского, принадлежат не столько истории литературы, сколько истории философии. «Воспитав поэтов и критиков для своего народа... приготовив период поэзии, он занялся трудами, которые подготовили период философии» 1. Вопросы философии и религии не были для Лессинга самодовлеющей областью размышлений, оторванной от его целеустремленной борьбы за «право разума», против авторитарного мышления, стоящего в противоречии с новым буржуазным самосознанием. Отсюда возникли и его так называемые «богословские» сочинения.
Лессинг боролся не столько против лютеранской ортодоксии, открыто поддерживавшей своим авторитетом авторитет светской власти, тиранию многочисленных немецких князей (ее несостоятельность была очевиднее), сколько против «модных богословов», которые, прикрываясь просветительской фразеологией, сознательно оказывали ту же услугу светским властям. На них он и направлял основной огонь своей полемики. К ортодоксальным богословам он бывал беспощаден когда они не останавливались перед прямым доносом по начальству, как то позволял себе Геце. На его нападки Лессипг откликнулся знаменитым памфлетом «Анти-Геце» (1777—1778), написанным с беспощадным по силе и блеску сатирическим сарказмом.
Когда Брауншвейгская духовная консистория запретила Лессштгу продолжать полемику с этим реакционным богословом, Лессинг перенес борьбу в другую область, решил посмотреть, удастся ли ему «свободно проповедовать хотя бы со старого своего амвона — с театральных подмостков». Так возникла драматическая поэма «Натан Мудрый».
Действие драмы происходит в Иерусалиме XII века, в царствование султана Саладина, в эпоху крестовых походов. И все же «Натан Мудрый» — не историческая драма, не столько драма о прошлой, сколько о грядущей истории человечества — о конечном торжестве «просвещенного разума» над исторически сложившимися религиями. В «Натане» эта высшая цель «воспитания рода человеческого» предвосхищается праведной жизнью Натана, излучением его нравственной силы на других героев драматической поэмы.
Фабула «Натана Мудрого» многим сложнее и запутаннее фабул прочих Лессинговых драматических произведений. У богатого еврея Натана, человека доброго и великодушного, имеется дочь, не родная, а приемная — красавица Рэха. Во время отсутствия Натана Рэху спасает из огня юный рыцарь-храмовник, пощаженный Саладипом. Узнав, что спасенная им девушка — еврейка, храмовник отказывается от встречи с нею. Но Натану удается рассеять религиозные предубеждения рыцаря и сделать его своим другом,— теш более что храмовник и сам успел усомниться в своих былых убеждениях и осудить кровопролитные религиозные войны:
Но где, когда слепое изуверство С таким свирепым рвением решалось За веру биться в бога своего, Провозглашать его лишь истым богом, Навязывать его другим народам?
После встречи с Рэхой храмовник хочет навечно соединить свою жизнь с полюбившейся ему девушкой — в твердой надежде, что Натан не откажет ему в руке своей дочери. Ведь это он сказал ему:
Народ — что значит? Жид иль христианин не в той же ль мере И человек? О, если б я нашел В вас мужа, что довольствуется быть Лишь человеком!
Но Натана берут сомнения. Он поражен необычайным сходством храмовника с рыцарем, некогда доверившим ему перед боем свою дочь — его Рэху — и потом бесследно исчезнувшим. Не сыном ли доводится тому рыцарю храмовник, не брат ли он Рэхе? Вот почему од не сразу дает согласие на этот брак, просит храмовника повременить до выяснения некоторых обстоятельств.
Нетерпеливый, страстный юноша подозревает Натана в нежелании породниться с христианином. А когда он узнает от наперсницы Рэхи, ревностной христианки Дайи, что Рэха не дочь Натана, что она христианка, он,- ослепленный гневом и негодованием, обращается за советом к иерусалимскому патриарху. Не называя имени Натана, храмовник спрашивает его, как следует поступить с евреем, осмелившимся воспитать христианского ребенка, как родную дочь. И патриарх, религиозный изувер и человеконенавистник, ему возвещает, что иудей, совершивший столь тяжкое преступление, «должен быть, казнен».
Этот жестокий приговор отрезвляет храмовника, он хочет договориться с Натаном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70