– Моя драга боится! – восклицает Юрий. – Она ведь знает: я – мужик не промах, если какая наедет – в сторону не отбегу.
Драгой он называет свою жену Тоню. Я её видел, она хорошенькая, стройная, черноглазая, с кругленьким, почти детским личиком. Скоро я постигну его образный язык, а в будущем мне откроется и его подвижный как ртуть характер, порхающая лёгкость, с которой он на моих глазах пролетел по жизни.
Мы сидим за плетёным столиком в открытом павильоне и пьём доставленное на самолётах чехословацкими друзьями пильзенское пиво.
Грибова я частенько видел в редакции, он иногда заглядывал к нам в комнату, – и всегда накоротке, бегом, куда-то торопился. В редакцию он пришёл из какого-то военного института, где заведовал секретными делами; пользовался хорошей репутацией, быстро и живо писал, но больших материалов мы за его подписью не видели.
– Пиво! – взмахивал руками Грибов. – Я очень люблю пиво. Мне надо поправиться, – говорят, способствует.
Я вспомнил, как во время войны через нашу батарею вели трёх пленных немецких офицеров. Я предложил конвоирам пообедать. Посадили за стол и немцев. Высокий худощавый майор, помешивая ложкой суп, отодвинул тарелку, сказал:
– Жирное не ем. Живот болит.
– Отчего же он у вас болит?
– А мне уж лет-то – под сорок. В этом возрасте у нас почти все офицеры с гастритом или язвой ходят. – И рассказал: – Пиво любим. А его у нас из картофельной ботвы варят. Слизистую разъедает.
Кто-то из наших офицеров заметил:
– С больным-то пузом на Россию прёте.
Потом, много позже, когда я займусь алкогольной проблемой, узнаю: пиво всякое плохо действует на желудок. Но народ – дитя, ему сказали: пиво хорошо, он и дует по 5–6 литров за раз. Да ещё вот, как Грибов, приговаривает: ах, хорошо!..
– Зови меня Юрий. Меня в институте все так звали. Я молодой.
Сказал так, будто мне-то уж было под семьдесят, а между тем родились мы с ним в одном и том же 1924 году. И, может быть, потому, что он не числил меня за молодого, я ему не сказал: «Ты тоже зови меня по имени». Впрочем, он тут же меня и назвал Иваном.
Говорили о «Турции», – оказалось, оба мы во время войны протопали по её кукурузным полям. Юрий вспомнил легенду о майоре-газетчике, склонившем двадцатилетнего короля Михая выйти из войны с нами, – то ли быль, то ли забавная басня. Подвыпивший майор на редакционном «Виллисе» первым подкатил к королевскому дворцу и, напугав охрану, приказал вести его во дворец. Тут его встретил изрядно подвыпивший король:
– Как?.. Вы уже в Бухаресте?..
Майор, не зная, что перед ним король, но различив знаки лейтенанта, грозно прорычал:
– Как стоишь, скотина, перед старшим офицером?
Тот уловил смысл замечания, принял стойку «смирно». Майор, как все русские, был человеком незлобивым, тут же простил лейтенанту оплошность. Дружески обнял его, просил вести к королю. А по пути дал знак: мол, выпить не найдётся?.. Король закивал, хлопнул в ладоши, и им принесли вино. Они стали пить. И пили до поздней ночи, а потом до обеда спали, а, проснувшись, снова пили, – и так трое суток.
В минуты просветления майор, хлопая ручищей по плечу короля, – он уже узнал, что перед ним король, – говорил:
– Какого чёрта вы пошли за этим недоноском Гитлером и двинули на нас своих кукурузников?.. Да они и воевать не умеют, и дрожат, как зайцы. Наш снаряд как шарахнет – они врассыпную. Давай им команду, пусть выходят из войны, а я тебе орден схлопочу. Папа Сталин даст. Ты не гляди, что он такой страшный – он у нас добрый. Будет у тебя такой же, как у меня.
Майор ткнул большим пальцем в Красную Звезду, висевшую у него на груди.
В конце третьего дня их пьянства по дворцу забегали офицеры, в зал, где они сидели, вошла женщина с бриллиантовой розой в тёмных волосах, укоризненно покачала головой и что-то негромко проговорила. Король поднялся, стал искать китель, но найти его не успел. В дверях появился советский маршал с большой группой сопровождавших его офицеров. Кто-то из румынских генералов показал ему на Михая:
– Это король.
Маршал нехотя взял под козырёк:
– Ваше величество, Бухарест взят советскими войсками. Румынские дивизии частью разбиты, частью разбежались. Подпишите акт о капитуляции.
Король нетвёрдым языком, пошатываясь, проговорил:
– А мы вот давно, – показал на майора, – ещё вчера вывели Румынию из войны. Прошу учесть, я самолично…
Маршал перевёл взгляд на майора:
– Из какой части? Как здесь очутились?
Кому-то через плечо сказал:
– Арестовать его!
Майор всплеснул руками:
– Позвольте! Я журналист. По какому праву?..
И когда два офицера подошли к нему, он, отстраняясь, протянул королю руку, сказал:
– Будь здоров, Михай. Орденок за мной. Я напишу Сталину.
И, проходя мимо маршала, пожал плечами:
– И это вместо благодарности.
Эту историю в той или иной аранжировке мы все слышали во время войны.
Я тоже рассказал Грибову историю, как в Румынии, в Яссах, я отстал от эшелона и вышел на шоссе, чтобы на попутной машине догнать его. Остановил грузовик, назвал станцию, шофёр показал на кузов: залезай. Я взобрался в кузов и тут увидел сидящих на лавочках: с одной стороны – румынские офицеры, с другой – немцы. Они смотрели на меня, а я на них. Мы все, конечно, были вооружены. Румын, сидящий у самой кабины, выдохнул:
– Как?.. Уже?..
– Что – уже?..
– Город заняли?
– Да, заняли.
– А станция… куда мы едем?
– Не знаю.
Невдалеке от станции румын забарабанил по кабине.
Машина остановилась, и я, козырнув офицерам, спрыгнул. Почему-то и мысли не было, что кто-то в меня выстрелит.
До станции было рукой подать, и я скоро догнал свой эшелон. Наш путь лежал на Будапешт. Там закипала великая битва.
Так мы болтали, пили пиво и, уговорившись встретиться на вокзале в день отъезда, разошлись.
Дома Надежды не оказалось, и я было хотел поспать, но едва начал обедать, как в квартиру, крадучись и как-то таинственно оглядываясь, заявился Фридман. Он был возбуждён и, дважды заглянув в коридор, зашипел:
– Плохо дело, Иван! Тебя отправляют в Румынию. Завтра вызовет Шапиро.
Я хотел сказать: уже вызывал, но промолчал. Хотел бы знать, почему же моё дело плохо?
Фридман хотя и сгорал от нетерпения высыпать свои новости, но из какого-то тайного помышления не торопился этого делать, а поглядывал на дверь, будто ждал кого-то, и всё шире пучил свои тёмно-коричневые глаза, которые здесь, в лучах солнца, лившегося из окна, попеременно изменяли свой цвет – то до состояния жжёного кирпича, а то вдруг светлели до свежемолодой охры.
Да, это были глаза еврея – непостижимые, неуловимые и никем до конца не понятые. Невольно мне вспомнились слова поэта:
Я в них пустыню узнаю,
Тоску тысячелетних фараонов.
Мне так и хотелось крикнуть: «Ну, говори же!..» И Фридман заговорил:
– В Румынии есть наша газета «Советская Армия», но тебя… – прервал речь, поднялся, кошачьей походкой подошёл к двери, оглядел коридор: – … посылают в посольство. А зачем это – ты знаешь?..
– В самом деле – зачем? Я думал над этим, но признаться…
Фридман залпом осушил стакан вина, кинул в рот кусок колбасы и придвинулся к моему уху:
– Ты сделал мне хорошо. Помнишь, спросил у Сталина, что с нами будет. И это уже хорошо. Евреи такого не забывают. Так вот: слушай внимательно.
Фридман перешёл на шёпот со свистом, и мокрые крошки изо рта летели мне в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132