Всё у нас хорошо, все довольны, и только одна тревожная мысль омрачает нашу жизнь: врачи находят у Леночки врождённый порок сердца, ей предстоит операция. Но я ещё в Румынии консультировал её у профессора, он сказал: «У неё незаращение межпредсердной перегородки, такие операции успешно производят в России».
К нам часто заходит Грибов, он отправил семью в Кострому, а сам пытает судьбу в Москве. Надеется на мою помощь, но я ещё и сам только подумываю об устройстве. Пока ещё в толк не возьму, где и как буду работать. Мне, конечно, проще: есть жильё, прописка – хомут найдётся. Я себя знаю: мне бы лишь зацепиться. Грибову говорю:
– Попытаюсь защитить диплом в академии, ты тоже поступай в институт – хотя бы на заочное отделение. В гражданке нам без диплома не обойтись.
Он пошёл в Областной педагогический институт, подал заявление. Пришёл счастливый:
– Для меня льготы: фронтовик, имею среднетехническое военное образование. А к тому же – мужик. Там у них на нашего брата дефицит. Будь ты хоть идиотом – примут.
Жена моя, кажется, рада возвращению больше всех. Светлане в этом году в школу, Леночку положим в больницу; все дела устраиваются как нельзя лучше.
Наконец я начинаю определяться в новой жизни. Иду в райком партии встать на учёт. Тут меня долго держат у окошка. Женщина искала мою учётную карточку, потом вертела её в руках – и так посмотрит, и этак… Куда-то с ней ходила, потом как-то несмело, виновато проговорила:
– Вам придётся пройти на третий этаж. Вас примет первый секретарь.
Слово «первый» проговорила тихо и как-то торжественно.
И вот я сижу в огромной приёмной. Слева дверь и сбоку от неё за стеклом надпись «Первый секретарь райкома партии Корчагин Н.И.» Это власть. Самая большая в районе. Районов в Москве тридцать два. И вот таких вот секретарей тоже тридцать два. В их руках судьба пятимиллионного города. И, конечно, моя судьба. Я у такого большого партийного начальника никогда не был. Зачем я ему понадобился?
Но вот секретарша открывает дверь кабинета:
– Проходите.
Я ступаю на зелёную ковровую дорожку и не смею идти дальше. Говорю:
– Здравствуйте!
Человек за столом молчит. И даже не кивнул мне.
– Чего же вы стоите? Проходите!
Я подошёл ближе. Смотрю на секретаря, а секретарь смотрит на меня. С удовлетворением отмечаю: смотрит на меня весело, будто бы рад встрече. Я говорю:
– Слушаю вас.
– Это я слушаю вас. Три года служите за границей и никому не сообщаете, что исключены из партии. Что же это получается? Кого вы обманываете?
– Как исключён? За что?
– Он ещё спрашивает – за что? За всё хорошее, что вы там творили у сынка Сталина. Вас ещё тогда, в пятьдесят третьем, всех близких к генералу холуёв, выкинули из партии, а он – будто и слыхом не слыхал? Вы служили в Румынии незаконно, вы обманули партийные органы.
– Я ничего не знал и никого не обманывал. А ваш тон мне непонятен. Вы объясните, что случилось, в чём я провинился? Должен же быть какой-то разбор, мне должны предъявить обвинение.
Секретарь поднялся, побагровел:
– Разбор ему нужен! Да ты скажи спасибо, что цел остался, за решётку не попал, как ваш дутый генерал-мошенник. А за то, что незаконно в Румынии должность в военной газете занимал, секреты разные вынюхивал, ты ещё ответишь!..
Чувствовал, как кровь бьётся в висках, сердце колотится как авиационный двигатель. Кулаки сжал до хруста в пальцах. Подумал: «Хорошо, что ещё там, в Румынии, сдал оружие. Нельзя мне в гражданском мире ходить с пистолетом. Слишком тут много подлецов…». Вроде этого. Дрожащим, металлическим голосом проговорил: «А вы мне не тыкайте, я с вами чаи не распивал. А что до моего генерала – он лётчик-истребитель, храбро дрался за Родину и оскорблять его я вам не позволю! А что касается меня – я право на жизнь и на службу в армии добыл в бою и прошу не оскорблять меня!»
Во рту всё пересохло, я наклонился к секретарю и, наверное, в эту минуту был похож на петуха, готового броситься на соперника.
Секретарь сел и тоже дышал неровно. Ему, видимо, хотелось и дальше говорить мне гадости, но он, похоже, понимал, что и так зашёл далеко. Сипло, как змея, прошипел:
– Положите на стол партийный билет.
– Партийный билет не отдам. Я получил его в боях на подступах к Сталинграду и не вам его у меня отнимать.
– Вы отдаёте отчёт своим действиям? Я же вас… в порошок сотру.
– Я танков немецких не боялся, а вас-то… как-нибудь…
Слова мои захлебнулись, и я, как в тумане, повернулся и нетвёрдой походкой направился к двери.
– Вернитесь! – закричал секретарь. – Вернитесь, я вам говорю!..
Я остановился. Глубоко вздохнул и сказал себе: «Иван! Успокойся! Ну, что ты кипишь, как самовар. Тебе и не такое встречалось в жизни, а тут разошёлся».
Вернулся к столу. Подошёл к секретарю ближе. Глядя ему в пылающие злобой глаза, тихо и теперь уже спокойно проговорил:
– Чему же вы радуетесь? Человека исключили из партии, у него беда, а вы – радуетесь. Ну, что вы за человек? Кто же вас поставил на такую высокую должность?
И я сел. И продолжал смотреть на него – и, кажется, смотрел с чувством жалости и сочувствия. Мимолётно думал: «Да если бы я был на такой должности, разве бы я так относился к людям?»
– Вы должны отдать мне партийный билет, – проговорил он упавшим голосом.
– Почему?
– У меня же спросят: как же я не взял у вас партийного билета? Так нельзя, не положено – так у нас не бывает.
– Ага, начальства боитесь. Понимаю. Ну, если так – вот вам, партийный билет.
Вынул из кармана, положил на стол перед носом секретаря и, вставая, сказал:
– Ну, пойду я. А глаза свои страшные не делайте. Не боюсь я вас, потому как нечего мне бояться.
И медленно, но твёрдой походкой, пошёл к двери. Прощаясь с технической секретаршей, подумал: «Вот так и всегда надо: помни о своём достоинстве. В жизни твоей, – обращался к себе со стороны, – наверное, будут и впредь подобные случаи: это удары судьбы и принимать их надо спокойно».
Об устройстве своей жизни без партбилета я в ту минуту не думал.
Шёл пешком про улице. Потом свернул куда-то в переулок. Куда я шёл, зачем – не знал. Мне нужно было успокоиться. И бесцельная ходьба помогала мне собрать мысли и силы.
Спустился в метро, доехал до Киевской. И уж когда только поднялся наверх, вспомнил, что на Кутузовском проспекте я не живу, комнату свою в прекрасной квартире мы поменяли на большую в доме на Хорошевском шоссе. «Этак можно и с ума сойти», – вскочила в голову мысль, и я грустно улыбнулся, покачал головой. Стоял возле дома, в котором жил Фридман, – не сразу узнал этот дом, но, узнав, подумал: «Зайду-ка к нему, с ним можно посоветоваться».
Фридман жил в доме с подъездом, в котором днём и ночью дежурил швейцар. Спросил, дома ли Фридман.
– Только что сейчас поднялся на лифте с огромной дыней.
И всё равно: я позвонил по телефону. Фридман радостно кричал в трубку:
– Ты же в Румынии! Или я не так говорю?
– Так говоришь, но ты же слышал: Хрущёв шуганул оттуда всю группировку.
– Ну, заходи! Будем дыню есть.
Я зашёл не сразу, а вышел из подъезда и купил арбуз килограмм на пятнадцать.
Фридман за три года изменился так, что встреть я его на улице, не узнал бы. Потучнел, огруз, шея стала короткой и не так уж бойко вращалась. И только ястребиный нос остался тем же и коричневые выпуклые глаза бегали по сторонам ещё живее – так, будто рядом объявилась какая-то опасная тварь и он её остерегался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
К нам часто заходит Грибов, он отправил семью в Кострому, а сам пытает судьбу в Москве. Надеется на мою помощь, но я ещё и сам только подумываю об устройстве. Пока ещё в толк не возьму, где и как буду работать. Мне, конечно, проще: есть жильё, прописка – хомут найдётся. Я себя знаю: мне бы лишь зацепиться. Грибову говорю:
– Попытаюсь защитить диплом в академии, ты тоже поступай в институт – хотя бы на заочное отделение. В гражданке нам без диплома не обойтись.
Он пошёл в Областной педагогический институт, подал заявление. Пришёл счастливый:
– Для меня льготы: фронтовик, имею среднетехническое военное образование. А к тому же – мужик. Там у них на нашего брата дефицит. Будь ты хоть идиотом – примут.
Жена моя, кажется, рада возвращению больше всех. Светлане в этом году в школу, Леночку положим в больницу; все дела устраиваются как нельзя лучше.
Наконец я начинаю определяться в новой жизни. Иду в райком партии встать на учёт. Тут меня долго держат у окошка. Женщина искала мою учётную карточку, потом вертела её в руках – и так посмотрит, и этак… Куда-то с ней ходила, потом как-то несмело, виновато проговорила:
– Вам придётся пройти на третий этаж. Вас примет первый секретарь.
Слово «первый» проговорила тихо и как-то торжественно.
И вот я сижу в огромной приёмной. Слева дверь и сбоку от неё за стеклом надпись «Первый секретарь райкома партии Корчагин Н.И.» Это власть. Самая большая в районе. Районов в Москве тридцать два. И вот таких вот секретарей тоже тридцать два. В их руках судьба пятимиллионного города. И, конечно, моя судьба. Я у такого большого партийного начальника никогда не был. Зачем я ему понадобился?
Но вот секретарша открывает дверь кабинета:
– Проходите.
Я ступаю на зелёную ковровую дорожку и не смею идти дальше. Говорю:
– Здравствуйте!
Человек за столом молчит. И даже не кивнул мне.
– Чего же вы стоите? Проходите!
Я подошёл ближе. Смотрю на секретаря, а секретарь смотрит на меня. С удовлетворением отмечаю: смотрит на меня весело, будто бы рад встрече. Я говорю:
– Слушаю вас.
– Это я слушаю вас. Три года служите за границей и никому не сообщаете, что исключены из партии. Что же это получается? Кого вы обманываете?
– Как исключён? За что?
– Он ещё спрашивает – за что? За всё хорошее, что вы там творили у сынка Сталина. Вас ещё тогда, в пятьдесят третьем, всех близких к генералу холуёв, выкинули из партии, а он – будто и слыхом не слыхал? Вы служили в Румынии незаконно, вы обманули партийные органы.
– Я ничего не знал и никого не обманывал. А ваш тон мне непонятен. Вы объясните, что случилось, в чём я провинился? Должен же быть какой-то разбор, мне должны предъявить обвинение.
Секретарь поднялся, побагровел:
– Разбор ему нужен! Да ты скажи спасибо, что цел остался, за решётку не попал, как ваш дутый генерал-мошенник. А за то, что незаконно в Румынии должность в военной газете занимал, секреты разные вынюхивал, ты ещё ответишь!..
Чувствовал, как кровь бьётся в висках, сердце колотится как авиационный двигатель. Кулаки сжал до хруста в пальцах. Подумал: «Хорошо, что ещё там, в Румынии, сдал оружие. Нельзя мне в гражданском мире ходить с пистолетом. Слишком тут много подлецов…». Вроде этого. Дрожащим, металлическим голосом проговорил: «А вы мне не тыкайте, я с вами чаи не распивал. А что до моего генерала – он лётчик-истребитель, храбро дрался за Родину и оскорблять его я вам не позволю! А что касается меня – я право на жизнь и на службу в армии добыл в бою и прошу не оскорблять меня!»
Во рту всё пересохло, я наклонился к секретарю и, наверное, в эту минуту был похож на петуха, готового броситься на соперника.
Секретарь сел и тоже дышал неровно. Ему, видимо, хотелось и дальше говорить мне гадости, но он, похоже, понимал, что и так зашёл далеко. Сипло, как змея, прошипел:
– Положите на стол партийный билет.
– Партийный билет не отдам. Я получил его в боях на подступах к Сталинграду и не вам его у меня отнимать.
– Вы отдаёте отчёт своим действиям? Я же вас… в порошок сотру.
– Я танков немецких не боялся, а вас-то… как-нибудь…
Слова мои захлебнулись, и я, как в тумане, повернулся и нетвёрдой походкой направился к двери.
– Вернитесь! – закричал секретарь. – Вернитесь, я вам говорю!..
Я остановился. Глубоко вздохнул и сказал себе: «Иван! Успокойся! Ну, что ты кипишь, как самовар. Тебе и не такое встречалось в жизни, а тут разошёлся».
Вернулся к столу. Подошёл к секретарю ближе. Глядя ему в пылающие злобой глаза, тихо и теперь уже спокойно проговорил:
– Чему же вы радуетесь? Человека исключили из партии, у него беда, а вы – радуетесь. Ну, что вы за человек? Кто же вас поставил на такую высокую должность?
И я сел. И продолжал смотреть на него – и, кажется, смотрел с чувством жалости и сочувствия. Мимолётно думал: «Да если бы я был на такой должности, разве бы я так относился к людям?»
– Вы должны отдать мне партийный билет, – проговорил он упавшим голосом.
– Почему?
– У меня же спросят: как же я не взял у вас партийного билета? Так нельзя, не положено – так у нас не бывает.
– Ага, начальства боитесь. Понимаю. Ну, если так – вот вам, партийный билет.
Вынул из кармана, положил на стол перед носом секретаря и, вставая, сказал:
– Ну, пойду я. А глаза свои страшные не делайте. Не боюсь я вас, потому как нечего мне бояться.
И медленно, но твёрдой походкой, пошёл к двери. Прощаясь с технической секретаршей, подумал: «Вот так и всегда надо: помни о своём достоинстве. В жизни твоей, – обращался к себе со стороны, – наверное, будут и впредь подобные случаи: это удары судьбы и принимать их надо спокойно».
Об устройстве своей жизни без партбилета я в ту минуту не думал.
Шёл пешком про улице. Потом свернул куда-то в переулок. Куда я шёл, зачем – не знал. Мне нужно было успокоиться. И бесцельная ходьба помогала мне собрать мысли и силы.
Спустился в метро, доехал до Киевской. И уж когда только поднялся наверх, вспомнил, что на Кутузовском проспекте я не живу, комнату свою в прекрасной квартире мы поменяли на большую в доме на Хорошевском шоссе. «Этак можно и с ума сойти», – вскочила в голову мысль, и я грустно улыбнулся, покачал головой. Стоял возле дома, в котором жил Фридман, – не сразу узнал этот дом, но, узнав, подумал: «Зайду-ка к нему, с ним можно посоветоваться».
Фридман жил в доме с подъездом, в котором днём и ночью дежурил швейцар. Спросил, дома ли Фридман.
– Только что сейчас поднялся на лифте с огромной дыней.
И всё равно: я позвонил по телефону. Фридман радостно кричал в трубку:
– Ты же в Румынии! Или я не так говорю?
– Так говоришь, но ты же слышал: Хрущёв шуганул оттуда всю группировку.
– Ну, заходи! Будем дыню есть.
Я зашёл не сразу, а вышел из подъезда и купил арбуз килограмм на пятнадцать.
Фридман за три года изменился так, что встреть я его на улице, не узнал бы. Потучнел, огруз, шея стала короткой и не так уж бойко вращалась. И только ястребиный нос остался тем же и коричневые выпуклые глаза бегали по сторонам ещё живее – так, будто рядом объявилась какая-то опасная тварь и он её остерегался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132