да, да – этот юноша был могущественным человеком в государстве, перед ним маршалы прыгали на полусогнутых. Они мотают башкой и лопочут на своём языке: ай-яй, какая важная птица к нам залетела!..
Откинувшись на спинку кресла, генерал хохочет, и на его груди позванивают ордена, которых у него много, и золотая звезда Героя Советского Союза. На фронте он командовал полком истребителей, встречался с Василием Сталиным, который тоже командовал истребительным полком. Генерал, успокоившись, говорит:
– Слышал я, что Василия посадили. Это ужасно. Он был храбрый лётчик, я сам видел, как однажды он возвратился на аэродром с двадцатью пробоинами на боках машины.
Генерал рассказал и другие случаи из своей боевой жизни и ещё поведал два-три забавных эпизода из мирной учёбы, обрисовал портреты замечательных лётчиков, которые служили у нас в частях. Я сказал:
– А что, если нам развернуть эту вашу статью да рассказать и обо всём этом? Вы не будете возражать?
– Хорошо бы, конечно, да я-то не сумею.
– Поможем вам, товарищ генерал.
– Ну, если поможете…
На том мы и расстались. Я в тот же день сел за его статью и до самого вечера над ней работал. Она получилась большой, на три номера. В сущности это уже была не статья, а доверительный душевный разговор бывалого воина с солдатом, нечто вроде очерка и даже рассказа. Я увлёкся и работал до самой ночи, а утром подъехал к генералу и он, прочитав свои воспоминания, поднялся, обнял меня, сказал:
– Теперь я понимаю, почему Василий пригласил тебя в помощники.
Я хотел сказать, что никакой я не помощник и никогда им не был, но мне уж надоело оправдываться и я, махнув рукой, простился с генералом. С тех пор мы стали друзьями; я ездил с ним по частям, летал на боевых самолётах, – он доверял мне ручку управления и часто заезжал в редакцию. Потом ко мне приехала Надежда с двумя дочками, мне дали квартиру, и мы, несмотря на разницу званий, стали дружить семьями. А когда через три года мне надо было ехать домой и я не знал, как вывезти большое собрание книг, приобретённое в русском магазине, генерал выделил специальный самолёт, который и доставил меня на Центральный аэродром столицы.
За четверть века работы журналистом я мог убедиться, что дело легче всего иметь с человеком большим; и чем большую должность занимает ваш собеседник, чем он умнее и проницательней, тем быстрее с ним договоришься, и тем он душевнее, доверительнее. И уж потом, когда я буду работать в «Известиях», я скорее всего находил общий язык с министрами, академиками, – встречался и с Алексеем Николаевичем Косыгиным; легко и просто было с ним обо всём договариваться. Существует закономерность, о которой я не подозревал: чем крупнее личность, тем она проще. Я со стороны таких людей даже чувствовал какое-то отцовское внимание и желание облегчить задачу. Тут, несомненно, проявляется черта русского характера, генетическая запрограммированность русского человека на добро, на сочувствие, на стремление прийти на помощь и щедро употребить свои силы. Бюрократизм, волокита, зловредность при решении дел, будь то они ваши личные или государственные, – явление не наше, не русское. И в этом я убедился, работая в газетах и встречаясь со множеством именитых и не совсем именитых людей. И если я в своих книгах показываю в основном положительных героев, красивых душей и телом, стремлюсь высветить в них благородство и даже величие, я в этом стремлении иду не от фантазии, а от жизни, от впечатлений, вынесенных мною из многочисленных встреч с персонажами газетных публикаций.
Газета – большой и мудрый учитель писателя; она учит не только ясности и краткости изложения, но ещё и вырабатывает чувство восхищения человеком, его делами, его великой душой.
Много я написал и напечатал книг, – одних только романов десять, – но ещё больше статей, корреспонденции, фельетонов, очерков, репортажей, заметок, информации и рассказов. И пусть они жили всего лишь один день и, как мотыльки, пролетев под солнцем, умерли и лежат в хранилищах старых газет и журналов. Но все они были моментами моей жизни, волновали меня, героя, о котором я писал, а может быть, хоть на одно мгновение тронули и сердце читателя. А если учесть, что тираж газеты «Известия» доходил до двенадцати миллионов, то можно себе вообразить радость автора, сумевшего тронуть сердца такой массы людей.
Артист, удачной игрой взвихривший аплодисменты, исполнен гордости за миг удачи, но какова же радость постигает журналиста, взволновавшего миллионы сердец!
Я счастлив, что испытывал в своей жизни такую радость. Я любил профессию журналиста, и она щедро меня одарила: сделала из меня человека, а затем и писателя.
А в тот день я дал Козорину новое задание, сам же сел за статью генерала.
Незаметно подошёл конец рабочего дня, сотрудники отдела один за другим вышли из комнаты, а я, увлёкшись статьёй, забыл о Булыге, который не сдал мне работу. Поднял на него взгляд и увидел лицо, живо напомнившее мне страдальческое выражение Саши Семёнова, когда он мучительно думал, что же ему делать с заметкой и какой ей дать заголовок. Булыга смотрел на меня пристально и с таким отчаянием, что я спросил:
– Что с вами?
– Статья. Мне дал её полковник Ковалёв, но я решительно не знаю, что с ней делать и зачем она?
– Давайте посмотрим вместе.
Статья была какого-то майора о каких-то полевых занятиях пехотинцев. Как её ни читай, а понять было невозможно, чему она посвящена и что хотел сказать автор. Я тут же позвонил и этому автору, с ним договорился, что статью его мы сильно поправим, – не возражает ли он?
– Конечно, нет! Да делайте с ней что хотите! Никогда я не писал, и чёрт знает, как их нужно писать!
– Вы завтра вечером можете к нам подъехать? Надо будет подписать статью после правки.
– Да, конечно. В пятом часу буду у вас.
Булыгу я тоже отпустил и сел за статью майора. Сидел над ней больше часа, но тут зашёл Геннадий Иванович, сказал:
– Хватит работать! Это я сижу каждый день допоздна, а тут ещё и тебя запрягли.
Пригласил в Морской клуб поужинать и выпить хорошего вина. По дороге говорил:
– Эта новая твоя работа адская, полковник Ковалёв каждый вечер сидел как проклятущий. Там эти два «академика» ничего не могут, он и за них лямку тянул. А тебе чтоб полегче было, я Грибову предложил поработать в отделе. А он и рад – не хочет ехать в Тимишоары.
И потом, сидя у окна Морского клуба и ожидая ужин, сказал:
– Лахно на тебя жаловался. Говорит, завтра на летучке выступит. Он, конечно, языкастый, но ты пошли его подальше. Я посмотрел статью – хорошо ты её поправил. Одно только тут плохо: не будешь же ты над каждой статьёй так вытанцовывать. Сил не хватит. Газета, что твой крокодил: жрёт уйму материала.
Принесли бифштекс, вино. Ели, пили, а Чернов продолжал:
– Мне-то, конечно, хорошо это, иметь вместо засушенной воблы шоколадную конфету, да люди против тебя восстанут. Не могут они писать живым литературным языком, а всё больше шаблонные фразы гонят, вроде той: «Больших успехов добился солдат Пупкин…» Или: «Ефрейтор Гунявин помог отстающему товарищу…» Газеты обречены на штамп, потому как писателей и поэтов для неё не наберёшься. Вот и тебя взять… покрутишься-покрутишься на её полосах, да и сбежишь в литературу. Один только Чехов мог долго работать в газете, да Марк Твен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Откинувшись на спинку кресла, генерал хохочет, и на его груди позванивают ордена, которых у него много, и золотая звезда Героя Советского Союза. На фронте он командовал полком истребителей, встречался с Василием Сталиным, который тоже командовал истребительным полком. Генерал, успокоившись, говорит:
– Слышал я, что Василия посадили. Это ужасно. Он был храбрый лётчик, я сам видел, как однажды он возвратился на аэродром с двадцатью пробоинами на боках машины.
Генерал рассказал и другие случаи из своей боевой жизни и ещё поведал два-три забавных эпизода из мирной учёбы, обрисовал портреты замечательных лётчиков, которые служили у нас в частях. Я сказал:
– А что, если нам развернуть эту вашу статью да рассказать и обо всём этом? Вы не будете возражать?
– Хорошо бы, конечно, да я-то не сумею.
– Поможем вам, товарищ генерал.
– Ну, если поможете…
На том мы и расстались. Я в тот же день сел за его статью и до самого вечера над ней работал. Она получилась большой, на три номера. В сущности это уже была не статья, а доверительный душевный разговор бывалого воина с солдатом, нечто вроде очерка и даже рассказа. Я увлёкся и работал до самой ночи, а утром подъехал к генералу и он, прочитав свои воспоминания, поднялся, обнял меня, сказал:
– Теперь я понимаю, почему Василий пригласил тебя в помощники.
Я хотел сказать, что никакой я не помощник и никогда им не был, но мне уж надоело оправдываться и я, махнув рукой, простился с генералом. С тех пор мы стали друзьями; я ездил с ним по частям, летал на боевых самолётах, – он доверял мне ручку управления и часто заезжал в редакцию. Потом ко мне приехала Надежда с двумя дочками, мне дали квартиру, и мы, несмотря на разницу званий, стали дружить семьями. А когда через три года мне надо было ехать домой и я не знал, как вывезти большое собрание книг, приобретённое в русском магазине, генерал выделил специальный самолёт, который и доставил меня на Центральный аэродром столицы.
За четверть века работы журналистом я мог убедиться, что дело легче всего иметь с человеком большим; и чем большую должность занимает ваш собеседник, чем он умнее и проницательней, тем быстрее с ним договоришься, и тем он душевнее, доверительнее. И уж потом, когда я буду работать в «Известиях», я скорее всего находил общий язык с министрами, академиками, – встречался и с Алексеем Николаевичем Косыгиным; легко и просто было с ним обо всём договариваться. Существует закономерность, о которой я не подозревал: чем крупнее личность, тем она проще. Я со стороны таких людей даже чувствовал какое-то отцовское внимание и желание облегчить задачу. Тут, несомненно, проявляется черта русского характера, генетическая запрограммированность русского человека на добро, на сочувствие, на стремление прийти на помощь и щедро употребить свои силы. Бюрократизм, волокита, зловредность при решении дел, будь то они ваши личные или государственные, – явление не наше, не русское. И в этом я убедился, работая в газетах и встречаясь со множеством именитых и не совсем именитых людей. И если я в своих книгах показываю в основном положительных героев, красивых душей и телом, стремлюсь высветить в них благородство и даже величие, я в этом стремлении иду не от фантазии, а от жизни, от впечатлений, вынесенных мною из многочисленных встреч с персонажами газетных публикаций.
Газета – большой и мудрый учитель писателя; она учит не только ясности и краткости изложения, но ещё и вырабатывает чувство восхищения человеком, его делами, его великой душой.
Много я написал и напечатал книг, – одних только романов десять, – но ещё больше статей, корреспонденции, фельетонов, очерков, репортажей, заметок, информации и рассказов. И пусть они жили всего лишь один день и, как мотыльки, пролетев под солнцем, умерли и лежат в хранилищах старых газет и журналов. Но все они были моментами моей жизни, волновали меня, героя, о котором я писал, а может быть, хоть на одно мгновение тронули и сердце читателя. А если учесть, что тираж газеты «Известия» доходил до двенадцати миллионов, то можно себе вообразить радость автора, сумевшего тронуть сердца такой массы людей.
Артист, удачной игрой взвихривший аплодисменты, исполнен гордости за миг удачи, но какова же радость постигает журналиста, взволновавшего миллионы сердец!
Я счастлив, что испытывал в своей жизни такую радость. Я любил профессию журналиста, и она щедро меня одарила: сделала из меня человека, а затем и писателя.
А в тот день я дал Козорину новое задание, сам же сел за статью генерала.
Незаметно подошёл конец рабочего дня, сотрудники отдела один за другим вышли из комнаты, а я, увлёкшись статьёй, забыл о Булыге, который не сдал мне работу. Поднял на него взгляд и увидел лицо, живо напомнившее мне страдальческое выражение Саши Семёнова, когда он мучительно думал, что же ему делать с заметкой и какой ей дать заголовок. Булыга смотрел на меня пристально и с таким отчаянием, что я спросил:
– Что с вами?
– Статья. Мне дал её полковник Ковалёв, но я решительно не знаю, что с ней делать и зачем она?
– Давайте посмотрим вместе.
Статья была какого-то майора о каких-то полевых занятиях пехотинцев. Как её ни читай, а понять было невозможно, чему она посвящена и что хотел сказать автор. Я тут же позвонил и этому автору, с ним договорился, что статью его мы сильно поправим, – не возражает ли он?
– Конечно, нет! Да делайте с ней что хотите! Никогда я не писал, и чёрт знает, как их нужно писать!
– Вы завтра вечером можете к нам подъехать? Надо будет подписать статью после правки.
– Да, конечно. В пятом часу буду у вас.
Булыгу я тоже отпустил и сел за статью майора. Сидел над ней больше часа, но тут зашёл Геннадий Иванович, сказал:
– Хватит работать! Это я сижу каждый день допоздна, а тут ещё и тебя запрягли.
Пригласил в Морской клуб поужинать и выпить хорошего вина. По дороге говорил:
– Эта новая твоя работа адская, полковник Ковалёв каждый вечер сидел как проклятущий. Там эти два «академика» ничего не могут, он и за них лямку тянул. А тебе чтоб полегче было, я Грибову предложил поработать в отделе. А он и рад – не хочет ехать в Тимишоары.
И потом, сидя у окна Морского клуба и ожидая ужин, сказал:
– Лахно на тебя жаловался. Говорит, завтра на летучке выступит. Он, конечно, языкастый, но ты пошли его подальше. Я посмотрел статью – хорошо ты её поправил. Одно только тут плохо: не будешь же ты над каждой статьёй так вытанцовывать. Сил не хватит. Газета, что твой крокодил: жрёт уйму материала.
Принесли бифштекс, вино. Ели, пили, а Чернов продолжал:
– Мне-то, конечно, хорошо это, иметь вместо засушенной воблы шоколадную конфету, да люди против тебя восстанут. Не могут они писать живым литературным языком, а всё больше шаблонные фразы гонят, вроде той: «Больших успехов добился солдат Пупкин…» Или: «Ефрейтор Гунявин помог отстающему товарищу…» Газеты обречены на штамп, потому как писателей и поэтов для неё не наберёшься. Вот и тебя взять… покрутишься-покрутишься на её полосах, да и сбежишь в литературу. Один только Чехов мог долго работать в газете, да Марк Твен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132