..
Ложитесь же, ложитесь! - продолжал он, не давая мне выговорить ни одного
слова в возражение. Усталость отняла у меня последние силы; глаза мои
закрывались от слабости. Я прилегла в кресла, решившись заснуть только на
полчаса, и проспала до утра. Покровский разбудил меня только тогда, когда
пришло время давать матушке лекарство.
На другой день, когда я, отдохнув немного днем, приготовилась опять
сидеть в креслах у постели матушки, твердо решившись в этот раз не
засыпать, Покровский часов в одиннадцать постучался в нашу комнату. Я
отворила. Вам скучно сидеть одной, - сказал он мне, - вот вам книга;
возьмите; все не так скучно будет. Я взяла; я не помню, какая это была
книга; вряд ли я тогда в нее заглянула, хоть всю ночь не спала. Странное
внутреннее волнение не давало мне спать; я не могла оставаться на одном
месте; несколько раз вставала с кресел и начинала ходить по комнате.
Какое-то внутреннее довольство разливалось по всему существу моему. Я так
была рада вниманию Покровского. Я гордилась беспокойством и заботами его
обо мне. Я продумала и промечтала всю ночь. Покровский не заходил более; и
я знала, что он не придет, и загадывала о будущем вечере.
В следующий вечер, когда в доме уж все улеглись, Покровский отворил свою
дверь и начал со мной разговаривать, стоя у порога своей комнаты. Я не
помню теперь ни одного слова из того, что мы сказали тогда друг другу;
помню только, что я робела, мешалась, досадовала на себя и с нетерпением
ожидала окончания разговора, хотя сама всеми силами желала его, целый день
мечтала о нем и сочиняла мои вопросы и ответы...
С этого вечера началась первая завязка нашей дружбы. Во все продолжение
болезни матушки мы каждую ночь по нескольку часов проводили вместе. Я
мало-помалу победила свою застенчивость, хотя, после каждого разговора
нашего, все еще было за что на себя подосадовать. Впрочем, я с тайною
радостию и с гордым удовольствием видела, что он из-за меня забывал свои
несносные книги. Случайно, в шутку, разговор зашел раз о падении их с
полки. Минута была странная, я как-то слишком была откровенна и
чистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня, и я
призналась ему во всем... в том, что мне хотелось учиться, что-нибудь
знать, что мне досадно было, что меня считают девочкой, ребенком...
Повторяю, что я была в престранном расположении духа; сердце мое было
мягко, в глазах стояли слезы, - я не утаила ничего и рассказала все, все -
про мою дружбу к нему, про желание любить его, жить с ним заодно сердцем,
утешить его, успокоить его. Он посмотрел на меня как-то странно, с
замешательством, с изумлением и не сказал мне ни слова.
Мне стало вдруг ужасно больно, грустно. Мне показалось, что он меня не
понимает, что он, может быть, надо мною смеется. Я заплакала вдруг, как
дитя, зарыдала, сама себя удержать не могла; точно я была в каком-то
припадке. Он схватил мои руки, целовал их, прижимал к груди своей,
уговаривал, утешал меня; он был сильно тронут; не помню, что он мне
говорил, но только я и плакала, и смеялась, и опять плакала, краснела, не
могла слова вымолвить от радости. Впрочем, несмотря на волнение мое, я
заметила, что в Покровском все-таки оставалось какое-то смущение и
принуждение. Кажется, он не мог надивиться моему увлечению, моему восторгу,
такой внезапной, горячей, пламенной дружбе. Может быть, ему было только
любопытно сначала; впоследствии нерешительность его исчезла, и он, с таким
же простым, прямым чувством, как и я, принимал мою привязанность к нему,
мои приветливые слова, мое внимание и отвечал на все это тем же вниманием,
так же дружелюбно и приветливо, как искренний друг мой, как родной брат
мой. Моему сердцу было так тепло, так хорошо!.. Я не скрывалась, не таилась
ни в чем; он все это видел и с каждым днем все более и более привязывался
ко мне.
И право, не помню, о чем мы не переговорили с ним в эти мучительные и
вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем свете лампадки и
почти у самой постели моей бедной больной матушки?.. Обо всем, что на ум
приходило, что с сердца срывалось, что просилось высказаться, - и мы почти
были счастливы... Ох, это было и грустное и радостное время - все вместе; и
мне и грустно и радостно теперь вспоминать о нем. Воспоминания, радостные
ли, горькие ли, всегда мучительны; по крайней мере так у меня; но и мучение
это сладостно. И когда сердцу становится тяжело, больно, томительно,
грустно, тогда воспоминания свежат и живят его, как капли росы в влажный
вечер, после жаркого дня, свежат и живят бедный, чахлый цветок, сгоревший
от зноя дневного.
Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночам у ее постели.
Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала чтоб не заснуть, потом
внимательнее, потом с жадностию; передо мной внезапно открылось много
нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли, новые впечатления
разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем более волнения,
чем более смущения и труда стоил мне прием новых впечатлений, тем милее они
были мне, тем сладостнее потрясали всю душу. Разом, вдруг, втолпились они в
мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то странный хаос стал возмущать
все существо мое. Но это духовное насилие не могло и не в силах было
расстроить меня совершенно. Я была слишком мечтательна, и это спасло меня.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные
разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто
пустыми и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою
цену особую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива,
покойно, тихо счастлива.
Так прошло несколько недель...
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго с нами болтал, был не
по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острил по-своему и
наконец разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровно через
неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременно
придет к сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить ему
новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем,
что ему на ум попадалось. День его рождения! Этот день рождения не давал
мне покоя ни днем, ни ночью. Я непременно решилась напомнить о своей дружбе
Покровскому и что-нибудь подарить ему. Но что? Наконец я выдумала подарить
ему книг. Я знала, что ему хотелось иметь полное собрание сочинений
Пушкина, в последнем издании, и я решила купить Пушкина. У меня своих
собственных денег было рублей тридцать, заработанных рукодельем. Эти деньги
были отложены у меня на новое платье. Тотчас я послала нашу кухарку,
старуху Матрену, узнать, что стоит весь Пушкин. Беда! Цена всех одиннадцати
книг, присовокупив сюда издержки на переплет, была по крайней мере рублей
шестьдесят. Где взять денег? Я думала-думала и не знала, на что решиться. У
матушки просить не хотелось. Конечно, матушка мне непременно бы помогла; но
тогда все бы в доме узнали о нашем подарке; да к тому же этот подарок
обратился бы в благодарность, в плату за целый год трудов Покровского.
Мне хотелось подарить одной, тихонько от всех. А за труды его со мною я
хотела быть ему навсегда одолженною без какой бы то ни было уплаты, кроме
дружбы моей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36