Анна
Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять
чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя,
Саша, которая у ней воспитывалась, - ребенок, сиротка, без отца и матери.
Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с
нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны.
Анна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать;
но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия. Она всегда
суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в
день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я
никак не могла угадать. Знакомство у ней было большое и разнообразное. К
ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по
каким-то делам и на минутку. Матушка всегда уводила меня в нашу комнату,
бывало, только что зазвенит колокольчик. Анна Федоровна ужасно сердилась за
это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по
силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала. Я
не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь
узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у
Анны Федоровны. Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас
мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?
Сначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой
настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что
нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже
как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой.
Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих
благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных
родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради
любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы
брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история:
дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у
нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других
хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что
не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души,
сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно
было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от
дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи,
доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она
поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было
одеваться, нужно было на непредвидимые расходы откладывать, нужно было
непременно свои деньги иметь.
Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем
переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на
работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала
жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала;
все это было на глазах моих!
Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили
тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере
того как сама стала вполне сознавать свое владычество. Ей, впрочем, никогда
и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее
половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский. Он
учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии - всем
наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и
стол; Саша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда
лет тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если
бы и я стала учиться, затем что в пансионе меня недоучили. Матушка с
радостью согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.
Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не
позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только,
звали у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно
бывало его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловко
ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него
без смеху и смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала,
особенно когда он нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного
характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал
на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в
свою комнату. У себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было
много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где еще учил, получал
кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он
тотчас идет себе книг покупать.
Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший
человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось. Матушка его
весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим из друзей, - разумеется,
после матушки.
Сначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы, бывало, по
целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его из терпения. Он
ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мне даже и
вспоминать это стыдно.) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез, и я
слышала ясно, как он прошептал: Злые дети. Я вдруг смутилась; мне стало и
стыдно, и горько, и жалко его. Я помню, что я покраснела до ушей и чуть не
со слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими
глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушел в свою
комнату. Я целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, что мы, дети,
своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы, стало
быть, ждали его слез. Нам, стало быть, их хотелось; стало быть, мы успели
его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильно заставили его,
несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить! Я всю ночь не спала
от досады, от грусти, от раскаяния. Говорят, что раскаяние облегчает душу,
- напротив. Не знаю, как примешалось к моему горю и самолюбию. Мне не
хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мне тогда было уже пятнадцать
лег.
С этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи планов,
каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне.
Но я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни на что
не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог знает какими
мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал
на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.
Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и
самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалось встречать.
Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что до самой
этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания, - так все,
касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять
чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя,
Саша, которая у ней воспитывалась, - ребенок, сиротка, без отца и матери.
Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с
нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны.
Анна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать;
но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия. Она всегда
суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в
день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я
никак не могла угадать. Знакомство у ней было большое и разнообразное. К
ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по
каким-то делам и на минутку. Матушка всегда уводила меня в нашу комнату,
бывало, только что зазвенит колокольчик. Анна Федоровна ужасно сердилась за
это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по
силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала. Я
не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь
узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у
Анны Федоровны. Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас
мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?
Сначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой
настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что
нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже
как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой.
Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих
благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных
родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради
любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы
брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история:
дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у
нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других
хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что
не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души,
сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно
было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от
дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи,
доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она
поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было
одеваться, нужно было на непредвидимые расходы откладывать, нужно было
непременно свои деньги иметь.
Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем
переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на
работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала
жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала;
все это было на глазах моих!
Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили
тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере
того как сама стала вполне сознавать свое владычество. Ей, впрочем, никогда
и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее
половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский. Он
учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии - всем
наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и
стол; Саша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда
лет тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если
бы и я стала учиться, затем что в пансионе меня недоучили. Матушка с
радостью согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.
Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не
позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только,
звали у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно
бывало его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловко
ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него
без смеху и смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала,
особенно когда он нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного
характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал
на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в
свою комнату. У себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было
много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где еще учил, получал
кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он
тотчас идет себе книг покупать.
Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший
человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось. Матушка его
весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим из друзей, - разумеется,
после матушки.
Сначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы, бывало, по
целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его из терпения. Он
ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мне даже и
вспоминать это стыдно.) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез, и я
слышала ясно, как он прошептал: Злые дети. Я вдруг смутилась; мне стало и
стыдно, и горько, и жалко его. Я помню, что я покраснела до ушей и чуть не
со слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими
глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушел в свою
комнату. Я целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, что мы, дети,
своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы, стало
быть, ждали его слез. Нам, стало быть, их хотелось; стало быть, мы успели
его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильно заставили его,
несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить! Я всю ночь не спала
от досады, от грусти, от раскаяния. Говорят, что раскаяние облегчает душу,
- напротив. Не знаю, как примешалось к моему горю и самолюбию. Мне не
хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мне тогда было уже пятнадцать
лег.
С этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи планов,
каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне.
Но я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни на что
не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог знает какими
мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал
на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.
Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и
самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалось встречать.
Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что до самой
этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания, - так все,
касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36