так, каким был, совершенно таким же и остался, - так
чего уж тут было на Пегасе-то ездить? Да из чего это вышло-то все? Что
солнышко проглянуло да небо полазоревело! от этого, что ли? Да и что за
ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и чему-чему не случается
быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь случается же иногда
заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную.
Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца.
Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего голова у меня
разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли, надуло
мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел. И
в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно в
другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно
чистая отеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место
отца родного, по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого
сердца, по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний
родной, хоть по пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки
родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель; ибо там, где вы
ближе всего имели право искать покровительства и защиты, нашли вы
предательство и обиду. А насчет стишков скажу я вам, маточка, что
неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи
вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут... вот оно что, родная
моя. Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, про покой и
про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда
лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет привередничать? Я
сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского рода! Родитель
мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был беднее меня
по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на старой
квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка.
Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении
веселее и, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да
все старой жаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к
родному чему привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены
были... ну, да что говорить! - стены были, как и все стены, не в них и
дело, а вот воспоминания-то обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют...
Странное дело - тяжело, а воспоминания как будто приятные. Даже что дурно
было, на что подчас и досадовал, и то в воспоминаниях как-то очищается от
дурного и предстает воображению моему в привлекательном виде. Тихо жили мы,
Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница. Вот и старушку-то мою с
грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая была она женщина и недорого
брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из лоскутков разных одеяла на
аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то мы с нею вместе
держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была - ребенком
еще помню ее - лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья была,
веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный
зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело
примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья,
сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, и
толковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себе
трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то
наша, призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет
хорошенький и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А
нам-то любо было смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не
слышишь, как на дворе подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам
жить, Варенька; и вот так-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да
что я тут заболтался! Вам, может быть, такая материя не нравится, да и мне
вспоминать не так-то легко, особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то
возится, у меня болит голова, да и спина немного болит, да и мысли-то такие
чудные, как будто и они тоже болят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же
это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то
скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят,
расспрашивать станут, - толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой
смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это
будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не взыщите на мне,
маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел, так и вижу,
что все такое бессвязное.
Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду не выучился, а теперь и в
ум ничего не пойдет, коли снова учиться начинать. Сознаюсь, маточка, не
мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что
если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу. Видел
вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте, прощайте, храни
вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.
Ваш бескорыстный друг Макар Девушкин.
P.S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь. Стар я стал,
матушка, Варвара Алексеевна, чтоб попусту зубы скалить! и надо мной
засмеются, по русской пословице: кто, дескать, другому яму роет, так тот...
и сам туда же.
Апреля 9-го.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так
закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю
неосторожна. но не думала, что вы слова мои примете за колкую шутку. Будьте
уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и над вашим
характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, что
ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы
сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я
увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы
ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и
неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали,
защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас
бога молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы
будете счастливы.
Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно.
Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!..
Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу:
ужасно нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену
в том всегдашнем почтении и в той привязанности,
с каковыми честь имею пребыть
наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей
Варварой Доброселовой.
Апреля 12-го.
Милостивая государыня,
Варвара Алексеевна!
Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так
пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались,
чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, - а
вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
чего уж тут было на Пегасе-то ездить? Да из чего это вышло-то все? Что
солнышко проглянуло да небо полазоревело! от этого, что ли? Да и что за
ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и чему-чему не случается
быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь случается же иногда
заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную.
Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца.
Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего голова у меня
разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли, надуло
мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел. И
в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно в
другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно
чистая отеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место
отца родного, по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого
сердца, по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний
родной, хоть по пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки
родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель; ибо там, где вы
ближе всего имели право искать покровительства и защиты, нашли вы
предательство и обиду. А насчет стишков скажу я вам, маточка, что
неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи
вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут... вот оно что, родная
моя. Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, про покой и
про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда
лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет привередничать? Я
сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского рода! Родитель
мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был беднее меня
по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на старой
квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка.
Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении
веселее и, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да
все старой жаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к
родному чему привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены
были... ну, да что говорить! - стены были, как и все стены, не в них и
дело, а вот воспоминания-то обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют...
Странное дело - тяжело, а воспоминания как будто приятные. Даже что дурно
было, на что подчас и досадовал, и то в воспоминаниях как-то очищается от
дурного и предстает воображению моему в привлекательном виде. Тихо жили мы,
Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница. Вот и старушку-то мою с
грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая была она женщина и недорого
брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из лоскутков разных одеяла на
аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то мы с нею вместе
держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была - ребенком
еще помню ее - лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья была,
веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный
зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело
примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья,
сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, и
толковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себе
трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то
наша, призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет
хорошенький и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А
нам-то любо было смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не
слышишь, как на дворе подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам
жить, Варенька; и вот так-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да
что я тут заболтался! Вам, может быть, такая материя не нравится, да и мне
вспоминать не так-то легко, особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то
возится, у меня болит голова, да и спина немного болит, да и мысли-то такие
чудные, как будто и они тоже болят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же
это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то
скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят,
расспрашивать станут, - толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой
смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это
будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не взыщите на мне,
маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел, так и вижу,
что все такое бессвязное.
Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду не выучился, а теперь и в
ум ничего не пойдет, коли снова учиться начинать. Сознаюсь, маточка, не
мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что
если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу. Видел
вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте, прощайте, храни
вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.
Ваш бескорыстный друг Макар Девушкин.
P.S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь. Стар я стал,
матушка, Варвара Алексеевна, чтоб попусту зубы скалить! и надо мной
засмеются, по русской пословице: кто, дескать, другому яму роет, так тот...
и сам туда же.
Апреля 9-го.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так
закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю
неосторожна. но не думала, что вы слова мои примете за колкую шутку. Будьте
уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и над вашим
характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, что
ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы
сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я
увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы
ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и
неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали,
защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас
бога молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы
будете счастливы.
Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно.
Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!..
Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу:
ужасно нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену
в том всегдашнем почтении и в той привязанности,
с каковыми честь имею пребыть
наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей
Варварой Доброселовой.
Апреля 12-го.
Милостивая государыня,
Варвара Алексеевна!
Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так
пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались,
чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, - а
вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36