«О том, что мучило меня в море и что может служить примером того, какие муки вызывает в человеке незнание им окружающей его природы».
Он вновь начал заполнять корабельный журнал. В каюту постучал вахтенный офицер:
– Копенгаген виден! – доложил он.
Лазарев вышел на палубу. «Благонамеренный» и «Открытие» – их называли «северянами» – уже стояли на рейде.
Алексей Лазарев первый подошел к «Мирному» на ялике и поднялся на борт. Коротко рассказав брату о том, как прошли путь, он признался, что надумал вести дневник.
– Только начни. Потом во вкус войдешь и до конца жизни не бросишь! – весело ответил Михаил Петрович. – Сколько наблюдений, могущих впоследствии прославить морскую науку, теряется из-за лености к записям. А после приходится пользоваться сообщениями иностранцев, которые зачастую не что иное, как повторения.
Вахтенный офицер прервал их разговор. Беллинсгаузен вызывал к себе командира «Мирного».
В Копенгагене к экспедиции должны были присоединиться натуралисты Мертенс и Кунце. Адмиралтейство еще полгода назад получило их согласие идти в плаванье. Теперь посланник барон Николаи сообщил Беллинсгаузену об их отказе. Фаддей Фаддеевич просил поискать «добровольца» в самом Копенгагене.
Но нелегко было найти здесь такого смельчака. Посланнику смогли указать лишь на одного молодого натуралиста из недавно окончивших университет. Барон встретился с ним в малозаселенном купеческом квартале Копенгагена, возле кирхи, много лет назад разрушенной англичанами и теперь вновь отстроенной. Статуи работы Торвальдсена украшали тёмнокрасную невысокую кирху, более похожую на ратушу.
Молодой натуралист стоял, кутаясь в плащ, одинокий, с видом дуэлянта, ожидающего своего противника.
– Вы согласны? – коротко спросил его посланник, внимательно оглядывая юношу.
– Но я так и не знаю точно, куда идет ваш корабль? – заволновался натуралист.
– Разве вам не сказали? К Южному полюсу! К земле, побывать на которой – значит вознаградить себя за все лишения и неудачи в жизни.
– Но есть ли этот южный материк, и можно ли к нему пройти? Вам известно мнение Кука? Англичане всецело поверили ему и отказываются от поисков…
– Что же, мы проверим Кука и ваше… мужество, юноша.
– Есть ли смысл следовать туда кораблю? Это вызывает сомнения. Впрочем, я согласен.
Молодой человек решительным движением подал барону свою визитную карточку.
– Вот мой адрес. Буду ждать вашего посыльного завтра утром.
Прибывший наутро по указанному адресу офицер с «Мирного» долго стучал в дверь старенького приземистого дома, пока из окна не высунулась всклокоченная голова слуги.
– Не слишком ли я рано? Кажется, еще спят? – спросил офицер.
– Нет, поздно! – добродушно ответил слуга. – Ночью к нам прибыли родственники моего хозяина и увезли его за город на время, пока у причала будет стоять ваш корабль.
Офицер «Мирного» вернулся в порт и доложил начальнику экспедиции о случившемся. Собрав у себя офицеров, Беллинсгаузен полушутливо-полусерьезно спросил присутствующего здесь астронома Симонова:
– Иван Михайлович, скажите, астрономия не соседствует с науками о земной коре и о мире животных?
– Астрономия или ученый, овладевший этой наукой? – переспросил Симонов, сообразив, к чему клонит начальник экспедиции. – Вы хотите спросить, Фаддей Фаддеевич, сумеем ли мы обойтись без натуралиста? И надобно ли ожидать, пока Петербург командирует сюда нужного нам человека? Полагаю, что общими усилиями и при помощи справочников мы сможем определить главное из того, что встретим в пути. Не Ломоносов ли оставил нам любопытнейшие, равно относящиеся к жизни в Океании, мысли свои о Севере?
– А как думаете вы, Михаил Петрович? – обратился Беллинсгаузен к Лазареву.
– Согласен с мнением Ивана Михайловича! Люди наши в естественных науках сведущи. А Иван Михайлович, – он пристально поглядел на ученого, – только по скромности не считает себя осведомленным в науке о природе. Право, без этих господ мертенсов, коли ими владеет трусость, лишь спокойнее будет на кораблях.
На этом предложении остановились, не преминув выругать Адмиралтейство, чересчур расположенное к иноземцам. Не засильем ли иноземцев в Адмиралтействе объясняется то, что к участию в экспедиции не привлекли отечественных ботаников? Они-то с охотой разделили бы тревоги и радости экспедиции. Ведь просились.
– Плохо, что ученые сами не сочли возможным вступиться за своих коллег, – сказал Торсон.
– А, пожалуй, вы не правы, мой друг, – возразил Симонов. – Разве не живой мысли наших ученых обязаны мы нашим путешествием? Не отечественные ли ученые побудили правительство представить на утверждение государя маршрут нашей экспедиции?
Вскоре датский натуралист, увезенный родственниками, мог возвратиться домой – русские корабли покинули Копенгагенский рейд.
В этот день Симонов, доканчивая письмо родным, приписал:
«В пловучем лицее сем отныне я не ограничен задачами астрономическими, а скорее уподоблен Колумбу в природоведении, ибо то, что должен увидеть и засвидетельствовать, ново не только для моряков, но, боюсь, и для меня!.. Уже и естественник, ботаник. Не правда ли, очень скоро?»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Десятью днями позже корабли «южной» и «северной» экспедиций встали на якорь в Портсмуте.
Велика была радость участников экспедиций, когда на Спитхетском рейде, уже подходя к Портсмуту, увидели они возвращающийся из кругосветного путешествия русский шлюп «Камчатка». Отсалютовав ему флагами, «Восток» и «Мирный» тотчас же бросили якоря рядом с ним.
Михаил Петрович, отдав распоряжения по кораблю, хотел было спуститься в ялик, чтобы подойти к «Камчатке», но заметил лодку, отошедшую от «Благонамеренного», и решил ее подождать.
С «Камчатки» нетерпеливо махали платками, фуражками и что-то кричали. Был полдень, и на всех военных кораблях, стоявших на рейде, отбивали склянки.
В лодке, торопившейся к «Мирному», был Алексей Лазарев. Легко поднявшись по трапу и ответив на приветствие вахтенного начальника, он быстро подошел к брату.
– Там ведь Головнин! – сказал он, запыхавшись, указывая взглядом на «Камчатку». – Есть ли у нас на флоте более интересный человек? Кто не мечтал служить у него? Там же на «Камчатке» Матюшкин и мичманы Литке и Врангель.
Двух последних Алексей помнил по корпусу, вместе были на выпускном вечере уже офицерами.
– Знаю Матюшкина. Понафидин мне о нем говорил. И встречал его, помню. Какой, впрочем, моряк из лицеиста!
Михаил Петрович замялся, лицо его приняло знакомое брату выражение вежливой настороженности.
– Может быть, любовь к морю переделывает человека, – добавил он.
Еще издали братья увидели на палубе «Камчатки» могучую, немного грузную фигуру Головнина и офицеров, стоявших возле него. Лазаревы считали долгом представиться Головнину, не дожидаясь, пока он выйдет к ним навстречу, – этого требовал этикет и признание старшинства. Но, кажется, Головнин спустился к себе…
«Хорошо, что Головнин ушел с палубы, – думает Алексей Лазарев, – в каюте, не на людях, легче знакомиться».
Мичман Матюшкин, вахтенный офицер, еле удержался, чтобы не обнять их, встретив у трапа, покраснел, развел руками, сказал радостно:
– А мы в Россию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Он вновь начал заполнять корабельный журнал. В каюту постучал вахтенный офицер:
– Копенгаген виден! – доложил он.
Лазарев вышел на палубу. «Благонамеренный» и «Открытие» – их называли «северянами» – уже стояли на рейде.
Алексей Лазарев первый подошел к «Мирному» на ялике и поднялся на борт. Коротко рассказав брату о том, как прошли путь, он признался, что надумал вести дневник.
– Только начни. Потом во вкус войдешь и до конца жизни не бросишь! – весело ответил Михаил Петрович. – Сколько наблюдений, могущих впоследствии прославить морскую науку, теряется из-за лености к записям. А после приходится пользоваться сообщениями иностранцев, которые зачастую не что иное, как повторения.
Вахтенный офицер прервал их разговор. Беллинсгаузен вызывал к себе командира «Мирного».
В Копенгагене к экспедиции должны были присоединиться натуралисты Мертенс и Кунце. Адмиралтейство еще полгода назад получило их согласие идти в плаванье. Теперь посланник барон Николаи сообщил Беллинсгаузену об их отказе. Фаддей Фаддеевич просил поискать «добровольца» в самом Копенгагене.
Но нелегко было найти здесь такого смельчака. Посланнику смогли указать лишь на одного молодого натуралиста из недавно окончивших университет. Барон встретился с ним в малозаселенном купеческом квартале Копенгагена, возле кирхи, много лет назад разрушенной англичанами и теперь вновь отстроенной. Статуи работы Торвальдсена украшали тёмнокрасную невысокую кирху, более похожую на ратушу.
Молодой натуралист стоял, кутаясь в плащ, одинокий, с видом дуэлянта, ожидающего своего противника.
– Вы согласны? – коротко спросил его посланник, внимательно оглядывая юношу.
– Но я так и не знаю точно, куда идет ваш корабль? – заволновался натуралист.
– Разве вам не сказали? К Южному полюсу! К земле, побывать на которой – значит вознаградить себя за все лишения и неудачи в жизни.
– Но есть ли этот южный материк, и можно ли к нему пройти? Вам известно мнение Кука? Англичане всецело поверили ему и отказываются от поисков…
– Что же, мы проверим Кука и ваше… мужество, юноша.
– Есть ли смысл следовать туда кораблю? Это вызывает сомнения. Впрочем, я согласен.
Молодой человек решительным движением подал барону свою визитную карточку.
– Вот мой адрес. Буду ждать вашего посыльного завтра утром.
Прибывший наутро по указанному адресу офицер с «Мирного» долго стучал в дверь старенького приземистого дома, пока из окна не высунулась всклокоченная голова слуги.
– Не слишком ли я рано? Кажется, еще спят? – спросил офицер.
– Нет, поздно! – добродушно ответил слуга. – Ночью к нам прибыли родственники моего хозяина и увезли его за город на время, пока у причала будет стоять ваш корабль.
Офицер «Мирного» вернулся в порт и доложил начальнику экспедиции о случившемся. Собрав у себя офицеров, Беллинсгаузен полушутливо-полусерьезно спросил присутствующего здесь астронома Симонова:
– Иван Михайлович, скажите, астрономия не соседствует с науками о земной коре и о мире животных?
– Астрономия или ученый, овладевший этой наукой? – переспросил Симонов, сообразив, к чему клонит начальник экспедиции. – Вы хотите спросить, Фаддей Фаддеевич, сумеем ли мы обойтись без натуралиста? И надобно ли ожидать, пока Петербург командирует сюда нужного нам человека? Полагаю, что общими усилиями и при помощи справочников мы сможем определить главное из того, что встретим в пути. Не Ломоносов ли оставил нам любопытнейшие, равно относящиеся к жизни в Океании, мысли свои о Севере?
– А как думаете вы, Михаил Петрович? – обратился Беллинсгаузен к Лазареву.
– Согласен с мнением Ивана Михайловича! Люди наши в естественных науках сведущи. А Иван Михайлович, – он пристально поглядел на ученого, – только по скромности не считает себя осведомленным в науке о природе. Право, без этих господ мертенсов, коли ими владеет трусость, лишь спокойнее будет на кораблях.
На этом предложении остановились, не преминув выругать Адмиралтейство, чересчур расположенное к иноземцам. Не засильем ли иноземцев в Адмиралтействе объясняется то, что к участию в экспедиции не привлекли отечественных ботаников? Они-то с охотой разделили бы тревоги и радости экспедиции. Ведь просились.
– Плохо, что ученые сами не сочли возможным вступиться за своих коллег, – сказал Торсон.
– А, пожалуй, вы не правы, мой друг, – возразил Симонов. – Разве не живой мысли наших ученых обязаны мы нашим путешествием? Не отечественные ли ученые побудили правительство представить на утверждение государя маршрут нашей экспедиции?
Вскоре датский натуралист, увезенный родственниками, мог возвратиться домой – русские корабли покинули Копенгагенский рейд.
В этот день Симонов, доканчивая письмо родным, приписал:
«В пловучем лицее сем отныне я не ограничен задачами астрономическими, а скорее уподоблен Колумбу в природоведении, ибо то, что должен увидеть и засвидетельствовать, ново не только для моряков, но, боюсь, и для меня!.. Уже и естественник, ботаник. Не правда ли, очень скоро?»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Десятью днями позже корабли «южной» и «северной» экспедиций встали на якорь в Портсмуте.
Велика была радость участников экспедиций, когда на Спитхетском рейде, уже подходя к Портсмуту, увидели они возвращающийся из кругосветного путешествия русский шлюп «Камчатка». Отсалютовав ему флагами, «Восток» и «Мирный» тотчас же бросили якоря рядом с ним.
Михаил Петрович, отдав распоряжения по кораблю, хотел было спуститься в ялик, чтобы подойти к «Камчатке», но заметил лодку, отошедшую от «Благонамеренного», и решил ее подождать.
С «Камчатки» нетерпеливо махали платками, фуражками и что-то кричали. Был полдень, и на всех военных кораблях, стоявших на рейде, отбивали склянки.
В лодке, торопившейся к «Мирному», был Алексей Лазарев. Легко поднявшись по трапу и ответив на приветствие вахтенного начальника, он быстро подошел к брату.
– Там ведь Головнин! – сказал он, запыхавшись, указывая взглядом на «Камчатку». – Есть ли у нас на флоте более интересный человек? Кто не мечтал служить у него? Там же на «Камчатке» Матюшкин и мичманы Литке и Врангель.
Двух последних Алексей помнил по корпусу, вместе были на выпускном вечере уже офицерами.
– Знаю Матюшкина. Понафидин мне о нем говорил. И встречал его, помню. Какой, впрочем, моряк из лицеиста!
Михаил Петрович замялся, лицо его приняло знакомое брату выражение вежливой настороженности.
– Может быть, любовь к морю переделывает человека, – добавил он.
Еще издали братья увидели на палубе «Камчатки» могучую, немного грузную фигуру Головнина и офицеров, стоявших возле него. Лазаревы считали долгом представиться Головнину, не дожидаясь, пока он выйдет к ним навстречу, – этого требовал этикет и признание старшинства. Но, кажется, Головнин спустился к себе…
«Хорошо, что Головнин ушел с палубы, – думает Алексей Лазарев, – в каюте, не на людях, легче знакомиться».
Мичман Матюшкин, вахтенный офицер, еле удержался, чтобы не обнять их, встретив у трапа, покраснел, развел руками, сказал радостно:
– А мы в Россию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50