– Тяжелейшая, батюшка, но пройти все в жизни надо. И что бы было чего вспомнить, когда в поместье свое вернусь и предаться смогу отдыху. Предводитель дворянства и тот уважать станет, не то, что армейского, из пехотинцев…
– Ну ежели пехотинец повоевал, ежели он отечество спасал, – осторожно вступился за армейцев отец Дио­нисий.
Но офицер не дал ему договорить:
– Кто не воевал! Войной не удивишь, а вот плаванья­ми! Но, правду сказать, сплоховал я, мог бы с братом Михаила Петровича к Русской Америке отпроситься, и то интереснее. Оттуда, от Рикорда, смотришь не чучела пин­гвинов, а собольи шкурки привез бы. Вам говорю, Михаилу Петровичу стесняюсь, как бы коммерции офи­цером не окрестил. У нас это быстро. А Беллинсгаузен ему верит, что ж, храбрость иногда сродни ханжеству, сделай вид, что ничего не боишься и ничего так не хочешь, как во льдах плыть, и заслужишь репутацию отменного храбреца.
Иеромонах не возражал, но и не одобрял Игнатьева. Поглядывая на него не осудительно, с оттенком снисхож­дения и уже без интереса, иеромонах вздохнул и, прислу­шиваясь к гулу волн за бортом, счел нужным наставить:
– Корысти не поддавайтесь, грешно. Да и неровен час–захватит буря. Вдруг смертный час наш недалек! На море мы, не на суше. Зачем испытывать терпенье господне?..
В кают-компании никого не было. Матовый свет отяго­щенного тучами сумеречного неба тускло освещал фигуру офицера, почти не выделяя из полумрака черную рясу священника. Ветер свистел в снастях и откуда-то вблизи ему тоненько подсвистывал плохо задраенный иллюмина­тор. Из трюма доносились голоса, кто-то просил подать фальшфейеры, кто-то искал запасные фонари.
– Кажется, будет шторм! – скучно сказал Игнатьев вставая. – Должна же в этих местах разразиться настоя­щая баталия!
Он был бледен и досадовал на себя за откровенность. Вахтенный офицер докладывал в это время Лазареву о наблюдениях с салингов:
– Небо грозовеет, ветер слаб, моросит дождь и, как бывает нечасто при дожде, подступает шторм.
– В этих местах проходят штормы «памперос» с лив­нями. Головнин говорил мне, что они не уступают тайфу­нам Китайского моря и вест-индским ураганам, только чаще меняется направление ветра, – сказал Михаил Петрович Торсону, выйдя на палубу.
Он велел сообщить Беллинсгаузену о приближении шторма. Недавно была введена на кораблях русского флота изобретенная капитан-лейтенантом Бутаковым сигнализация «телеграфом». Вахтенный не смел при­знаться, что плохо помнит «морской телеграфный словарь» и должен заглянуть в книгу.
Но Лазарев догадался, заметив его растерянность:
– Идемте к телеграфу! – мягко приказал он. Семафорным телеграфом служил небольшой ящик, стоящий на возвышении, возле бизань-мачты. В сущности это была сигнализация флажками. Четырнадцать шкивов и планка со столькими же шкивами и круглыми фалами составляли весь аппарат. К концам фал были привязаны флаги, их-то и поднимали на бизань-рею как сигналы. Лазарев подошел к ящику и сам, помня все сигналы, не­сколько раз не спеша просигналил флагами.
Было еще светло, и на «Востоке» легко приняли сооб­щение.
Не дожидаясь ответа, Лазарев приказал убрать пару­са и готовиться к дрейфу.
– В другой раз будете два часа разговаривать с «Вос­током», пока не научитесь морскому языку, – не повы­шая голоса, сказал он вахтенному. – А на «Востоке» ва­шим собеседником попрошу быть, подобно вам, не знаю­щего «словарь». Пока же вменяю вам в обязанность провести после парусных учений на корабле учения теле­графные со служителями. Обучая их, сами окрепнете в этой науке!
И быстро зашагал прочь.
Слева наплывала желтосерая туча, дождь чуть слышно шелестел в парусах, наступал штиль, корабль, словно примагниченный, терял ход.
Лейтенант Игнатьев, болезненно улыбаясь, подошел к Лазареву.
– Прикажете мне командовать, Михаил Петрович?
– Командовать буду сам! – коротко ответил Лаза­рев. – Ступайте в каюту.
Игнатьев, неловко поклонившись, ушел.
– Шторм изрядный будет, братцы! Не заскучаем! – крикнул Лазарев рулевым матросам. – Готовы ли?
– Этого ли страшиться, ваше благородие? – спросил один из рулевых, недоверчиво вглядываясь в небо. – Тихо-то как, кажется, тише на море и не бывает.
– Этой тишины больше всего и надо бояться, – заметил Лазарев. – Сейчас, как перед боем!
«Восток» передал приказание Беллинсгаузена дер­жаться от него на том же расстоянии и ночью зажечь фальшфейеры. Вахтенный офицер, докладывая об этом Лазареву, заметил тревожно:
– Дождь может намочить картонную трубку фальш­фейеров. От сырости и так некуда деваться, Михаил Петрович.
– Держите их, как порох, сухими! – ответил Лазарев, наблюдая за действиями марсовых. И вдруг почувство­вал в наступающей духоте чуть уловимое движение вет­ра. – Кажется, сейчас начнется!
Шторм подошел исподтишка и, словно пробуя свои силы, сперва легко, потом смелее качнул корабль. Мел­кая желтоватая рябь на воде сменилась грядой косматых белых волн. Из тучи, все ниже нависающей над кораблем, вырвалось, как при залпе, и тотчас погасло пламя. Все знали, что это была молния, но она совсем не походила на привычный в северных широтах легкий огненный зиг­заг. Наконец всей тяжестью скопившейся в небе влаги рухнул ливень.
Он бил по спардеку, по пушкам, похожим сейчас на притаившихся сторожевых псов, гулял по корме, звенел сорванными ведрами и грозил залить трюм, пробиться через плотно задраенные люки.
Иногда ветер неожиданно затихал, в отдалении изло­манными кривыми линиями сверкали молнии, похожие на зарницы, и море, ставшее фиолетовым, казалось, еле ворочало тугими, почти недвижными волнами. Люди вы­совывались из трюма, оттуда успокоительно веяло резким запахом печеного хлеба. Хлебным ветром дуло из недр корабля, оплескивало всех, кто был на палубе, и хотелось верить, что шторм иссяк. Но тучи на горизонте снова схо­дились, сливались иссиня-черные, и опять струи дождя, «водопады ливня», били по палубе, кое-где прорываясь в трюм. Лазарев видел в сумраке, как клонилась мачта. И не было кругом ничего, кроме темноты, дождя и этой одинокой клонящейся мачты, напоминающей человека, который вот-вот падет на колени. Так всю ночь чере­довались натиски бури и недолгие часы обманчивого покоя.
В эти часы солнце светило неровно, дробя и рассеивая свой свет на льдинах, но было видно, как от корабля струится пар, отовсюду – из трюма, от подвесных коек и парусов!..
– Будто загнанная лошадь на притыке! – сказал Май-Избай.
Он охотно поверил бы, услыхав, что и от него самого поднимаются эти удивительные рядом со льдинами струй­ки пара. Но льды плотнее окружают корабль, солнце уходит, паруса никнут, и тишина, прерываемая лишь ши­пеньем камельков в трюме да горячих ядер, воцаряется надолго вокруг.
Три дня такой тишины, и ледовый плен показался лей­тенанту Игнатьеву знамением гибели. Его мучили лихо­радка и сны, почти неотличимые от яви.
– Есть ли ветер? – кричал он во сне, не узнавая на­клонившегося к нему лекаря.
– Успокойтесь, ветер будет!.. – шептал Галкин.
– Будет! – хохотал лейтенант, просыпаясь и вновь впадая в дремоту. – Будет? И Петербург, скажете, когда-нибудь будет?
Все вокруг было одинаково бело – и небо, и льды.
– Утро? – спрашивал лейтенант.
– Нет, еще ночь! – отвечал Галкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50