– Боже, не оставь их.
Она поняла его: и тот конец земного шара ждет рус­ского человека.
Лазарев подумал: «Можно ли с такой уверенностью в предстоящее русскому человеку не открыть эту «братнину землю?!» Он так и подумал в ту минуту: «братнину землю».
Алексей Лазарев, как и брат Михаил, многое постигал, находясь в плавании, о многом раздумывал среди опасно­стей. Он любил повторять изречение, прочитанное им во «Всемирном путешественнике»: «Не дивись, путник, чу­десам заморским, храмам и дворцам людским, а дивись переменам, происшедшим в сердце твоем».
Он писал матери с пути: «…Что до перемен, то они все впереди! У нас изменений нет: плаваем мирно! Михаил не­далеко, так хочется думать, да и верно: расстояния наши по крайности своей и однообразию создают впечатление близости».
«Мирный» и «Восток» тем временем уже не в первый раз пересекали Южный полярный круг и, пожалуй, ока­зывались перед самыми тяжелыми испытаниями на своем пути.
Пространства, пройденные кораблями, могли удивлять и восхищать. В попытках пробраться к закрытому льдами южному материку, в существование которого участники экспедиции все больше верили, корабли готовились пере­сечь меридианы там, где они сходятся у Южного полюса. Подчас «кружение» вокруг этого материка, обозначенно­го на картах белым пятном, походило, на маневренное учение.
На «Мирном» матросы говорили:
– А ведь если есть земля – найдем!
Иногда, увидя возле корабля почти не уступающего ему по размеру атласно-синего кита, они шутили:
– Эх, животина! Куда плывет, чего ищет? Небось, знает, есть там земля или нету.
В этих водах кит стал привычен, как домашний пес, и матросы, наблюдая за тем, как он пускает фонтаны, гло­тая и процеживая сквозь усы воду, как взметает бесфор­менную свою голову с пастью, которая могла бы поглотить лодку, подтрунивали над ним совсем по-свойски: «Пей, пей, животина, – воды да рыбы в океане хватит».
Пугало другое. Лейтенант Игнатьев боялся глядеть на яркий свет сияния, и лекарь Галкин закрывал люк в его каюте одеялом. Утомительное и повторяющееся однообра­зие движения среди безграничного водного пространства, монотонность морского пейзажа, бедность красок, в осо­бенности холодный, мертвенный свет полярного сияния, угнетающе действовали на некоторых из команды.
Свет, льющийся с неба, мешал различать айсберги. Люди, обморочно-бледные, двигались по палубе, как тени.
Лазарев сказал офицерам, собрав их в кают-компании:
– Солнечный покой – это с непривычки тяжелее бури. Надо преодолеть свет.
Вечером «телеграфный» шар заколебался на «Мир­ном» и просигналил «Востоку»: прошу позволения остано­виться.
Беллинсгаузен ответил: приду к вам.
Пожалуй, это был первый случай, когда лейтенант Лазарев предпочитал учить экипаж не в пути, а на оста­новке. Но учить «преодолевать свет» не приходилось. У самого глаза слепнут, когда приходится глядеть вдаль, В Петербурге не догадались заказать защитные очки для команды, а в Лондоне никто не надоумил. Впрочем, Кук в своих записках ничего не писал о вреде солнечного света в этих местах.
Вскоре катер подошел к «Мирному». Пропустив вперед Беллинсгаузена, офицеры вышли на палубу. Корабли сто­яли на якорях в двух милях друг от друга. Слева наплы­вал на «Мирный», заслоняя свет и нагоняя мрак и холод, громадный айсберг. Он медленно проплыл мимо. Приближался другой, снеговым шпилем своим уходя высоко в небо.
– Надо постоять день. Пусть привыкнут к полярному сиянию, – говорил тем временем Беллинсгаузен Ла­зареву.
Михаил Петрович молчал. У вахтенных от напряжения разболелись глаза.
– Что даст один день? Полярное сияние не станет слабее и привычнее.
Анохин навывал его «сполохом» и говорил, что такой же бывает на Белом море. Он увереннее других чувствовал себя, но и у него началась резь в глазах.
– Матросам приделать к фуражкам матерчатые ко­зырьки для защиты глаз, – распорядился Беллинсгаузен. И тут же в затруднении спросил: – А салинговым? Им только помешает козырек?
– Вызовите Анохина! – приказал Лазарев трюмному матросу.
И, обращаясь к Фаддею Фаддеевичу, пояснил:
– Лучший он из салинговых, может быть, что-нибудь сам предложит.
Обращение за советом непосредственно к матросам не было принято на кораблях, но Беллинсгаузен не усмотрел в этом нечто роняющее достоинство офицера.
– Что бы ты сделал, если бы попал в такую беду, один, без офицера? – спросил Беллинсгаузен Анохина, когда матрос явится на вызов.
– Ваше благородие, – не смутился Анохин, – цвет­ного стекла на корабле нет, но есть бутылки, а бутыль вин­ная часто из зеленого стекла. Разбить ее и круглый кусок к глазам приставить, легче глазу станет. Так на Белом море, ваше благородие, отец от резкого света избавлялся.
Нехитрый совет был принят.
До вечера Анохин ловко выбивал из бутылок цветные кругляши и привязывал к ним ленточки.
Беллинсгаузен вернулся иа «Восток». Там матросы то­же воспользовались советом Анохина.
Утро занималось бледное, пасмурное. Самыми тяже­лыми для команды были, пожалуй, эти утренние часы. Матрос Берников будил Киселева, спавшего на подвесной койке над ним, и, болезненно морщась от безжизненного тусклого света, проникающего в иллюминатор, твердит:
– Где мы? Почему стоим?
– Ночь ведь еще, ночь. Чего ты? – сердился Киселев, неуверенный в том, что рассвет еще не наступил. – Слы­шишь, тихо на корабле.
– Ох, Егор, – не успокаивался Берников, – от этого света, должно, хворость моя. Туманы кругом. Бродим, не знамо где…
Киселев помнил – лекарь говорил, что у Берникова началась цынга, а при цынге человек слабеет волей, под­час мнит себя «конченным», боится света. Киселев присел на койку товарища и, успокаивая его, сказал строго:
– Ты не будоражь людей, не шуми. А то командира позову. Терпи!
– Позови, Егор, позови! – неожиданно попросил Бер­ников. – Скажи, извелся в мыслях.
– Совести у тебя нет! – обругал товарища Киселев и вышел.
Лазарева он нашел на корме. Матовый свет утренней зари прорывался из облаков и тусклым пятном лежал на чисто вымытой палубе.
Лейтенант поднял усталые от бессонницы и дневного света глаза:
– Что тебе, Киселев?
– Совсем занедужил Берников. Вас просит…
Лазарев спустился в кубрик. Следом за ним шел Киселев.
– Что тебе, Берников?
– Свет мешает, ваше благородие, – приподнялся на койке матрос. – Ни день, ни ночь. Я не трушу, ваше бла­городие, но только…
– В бою легче было бы! – подсказал лейтенант.
– Так точно, ваше благородие, в бою легче. Сна ли­шился, и скорбут одолел.
– Боишься, Берников? Нам не веришь, командирам своим?
– Конца пути не вижу, ваше благородие! Неужто другие не сомееваются? Или решили про себя: не велика беда, коли не найдем земли этой, лишь бы домой вер­нуться!
– А ты так не думаешь, Берников? – напрямик спро­сил Лазарев.
– Нет, ваше благородие, помереть мне, коли вру! Я о том помышляю: если есть земля, надо до нее дойти.
– Ну и все так думают. Bepнo, Киселев?
– Так точно, – отозвался живо Киселев.
– Успокойся, Берников, – продолжал лейтенант, – это болезнь в тебе говорит. Поправишься, вернешься в строй.
– А вы не говорите никому. Я вам доверился. Значит, не сбились мы с пути?
– Нет, Берников, будь спокоен. Лазарев вышел.
Издали доносился грохот громоздившихся одна на другую льдин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50