Корабли стояли на якоре в двух милях один от другого. Слева наплывал на «Мирный», заслоняя свет луны и приближая с собой мрак и холод, громадный айсберг. Он двигался медленно и упорно, и хотя матросы знали, что он не дойдет до корабля, а упрется в ледяное поле, прикрывающее корабль с той стороны, чувство тре­воги овладело ими.
– Не расшиб бы нас, ваше благородие, – вполголоса сказал вахтенный матрос Торсону.
Катер ждал офицеров «Востока» у борта. Айсберг откачнулся. Из-за его вершины ударил по кораблю фиоле­товый столб света. Негреющее южное сияние, то охваты­вающее с края весь небосвод, то искрящееся над морем ломаными лучами радуги, то сходящееся в отдалении вен­чиком бледнопалевых закатных теней, пролило сейчас над кораблем случайный свой свет. Гребец, ставший мгно­венно синим, растерянно озирался.
Беллинсгаузен, подходя к трапу, мимоходом спросил Симонова:
– А определять лучи можете? Ведь какие-то проро­чат смерчи, какие-то – тепло.
Астроном начал было:
– Останьтесь, Фаддей Фаддеевич. Все поясню…
– Нет, голубчик, в другой раз, тороплюсь. – Беллинс­гаузен остановился у трапа. – Вот если бы отражение не­известной нам земли можно было найти в этих лучах…
Астроном согласился:
– О том и я, Фаддей Фаддеевич, не раз помышлял. Изучение миражей и образования теней в море могло бы помочь нам в догадках об этой земле. Но другие признаки ее, разрешу себе повториться, более доступны нашему пониманию: льдообразование, полет птиц… Я уверен, что если хоть один остров найдем в тех широтах, следова­тельно, где-то вблизи него лежит материк.
Беллинсгаузен хотел было спускаться, но последние слова Симонова вновь заставили его остановиться.
– Вы уверены в этом? – поинтересовался он. – Ста­ло быть, остров не может быть только выступом камней, вулканическим остатком, своего рода случайностью. Остров преддверие материка?
По тому, как Беллинсгаузен заговорил об этом, уче­ный понял, что начальник экспедиции рад подтверждению каких-то его собственных, еще не высказанных мыслей. А между тем, сидя в кают-компании час назад, он не обро­нил по этому поводу ни слова.
– Хорошо вы сказали!.. – донесся до Симонова голос Фаддея Фаддеевича, спускавшегося к катеру. – Очень верно, по-моему.
Симонов склонился в легком поклоне, забыв, что Бел­линсгаузен уже не может его видеть, и движение это, чуть растерянное и благодарное, вызвало легкую улыбку вах­тенного офицера.
Катер отчалил. Люди жмурились от яркого, режущего глаза света. Всем хотелось сейчас, чтобы айсберг повер­нулся и закрыл их исполинской своей тенью. Плеск весел удалявшейся шлюпки был уже еле слышен, и шлюпка, на­зывали ее катером, казалась совсем маленькой, почти незаметной, как путник у подножья крутой горы.
В трюмах капала вода. Ядра, остывая, шипели. Чуть поскрипывали мачты, нарушая тишину глухого ледового покоя.
Лазарев, проводив Фаддея Фаддеевича до трапа, вер­нулся к себе в каюту.
– Беллинсгаузен спорить не любит и говорить не лю­бит, но других слушает с превеликой охотой, – шепнул ему Симонов. – И ум у него, замечаю я, очень цепкий, я бы сказал, распорядительный. Может, замечаете, что в разговоре он намеком, вопросом умеет навести вас на нужную мысль. А сам как будто держится в стороне. Интересный человек!
Симонов прошел в каюту, не ожидая ответа и в раз­думье чуть покачивая головой. Положительно, здесь на корабле он не чувствовал гнета военной службы, которого всегда боялся. И как ни тяжело плаванье, а Беллинсгау­зен не утешает. И даже как будто готовит к худшему, но в этом поведении его столько веры в людей, в их досто­инства! Может быть, потому и командовать ему легко.
Лазарев ничего не ответил астроному, но задумался. Начальник экспедиции и Михаилу Петровичу все более раскрывался в неожиданно мягких, осторожных, но власт­ных проявлениях своего характера. И надо ли понимать как «вразумление» слова его о том, что докладывать Адмиралтейству следует не обо всем?.. Хочет ли сказать этим Беллинсгаузен, что рапорты следует писать в рам­ках положенного, не удивляя и не тревожа тем, что ввели нового на корабле? А что нового? Ну, прежде всего, ко­нечно, отношение к матросам. Лазарев тут же мысленно подтвердил себе, что такое именно отношение к служите­лям необходимо и даже спасительно при аракчеевском режиме для всего российского флота и что он, командир «Мирного», ввел бы порядок по подобию своего шлюпа и на других кораблях, будь это ему поручено! Но ведь Беллинсгаузен отнюдь не во всем единомышленник с ним и с Торсоном. Он попросту не хочет конфликтов с Адми­ралтейством. Не советует, к примеру, сообщать ни о боль­ных, ни тем более об Игнатьеве. Вот и за это спасибо! Он совсем не хочет выслуживаться. Симонов прав: любит подчас говорить намеками, то ли из деликатности, то ли из желания дать больше свободы своим подчиненным, то ли испытывая их. Любит, чтобы понимали его с полу­слова, а политические воззрения оставляет каждому на его совести, сам не столь остро интересуясь тем, что вол­нует Торсона или хотя бы его, Лазарева.
Думая обо всем этом, Лазарев не мог не признать, что с официальной стороной дела, с рапортами и отчетами, при таком положении обстоит легче. Иначе бы не мино­вать объяснения с начальством, а то, не приведи господь, специальных докладных о поведении и образе мыслей каждого. А тогда «взыграл бы» всеподданнейший отец Дионисий. В какую унылую тягость превратилось бы тогда плаванье!
Лазарев давно уже выработал в себе привычку тру­диться и требовать труда от других независимо от того, простирается ли в океане снежный покой или надвигается буря. Он знал, сколь расслабляет человека незанятость ума и, думая о болезни матроса Берникова, винил себя в том, что не сумел во-время отвлечь человека от тяже­лых мыслей и одиночества. Последнее же – самое изнури­тельное в плаванье. Не в защиту ли от одиночества бы­тует на Севере явление, когда человек повторяет, кричит что-либо в пространство, радуясь звуку собственного голоса, когда беспрестанно повторяет свое имя, – это на­зывается имеречением и кажется со стороны безумием.
С утра Лазарев проходит по кубрику, остановится как бы невзначай у койки и по тому, как заправлена она, как висит полотенце, а кое-где иконка в изголовье, уга­дывает о состоянии матросов. Барабанщик Леонтий Чуркин и флейтист Григорий Диаков да еще квартирмей­стеры должны бы, казалось, быть самыми свободными людьми на корабле. Но и те, и другие давно уже испол­няют на обоих кораблях не вписанные им в артикул обя­занности: латают и перешивают паруса. А на досуге барабанщик и флейтист, собрав матросов в кружок, заво­дят песни, и не только матросские, выученные в экипаже, но с разрешения господ офицеров и свои, крестьянские, среди них «Весняночку» и «Выходила младёшенька».
Лазарев знает, кое в чем люди берут пример с него самого, а некоторые, странно сказать, привыкнув за два года к своему командиру, даже бессознательно подра­жают его голосу и походке. Они не могут знать, какая порой закрадывается тревога и в его «командирскую душу», когда, выйдя на палубу и в тысячный раз оглядев даль, увидит лишь пышный лунный столб впереди себя, – привычный отблеск южного полярного сияния, вероятно похожего на тот, подшучивает Лазарев над собой, кото­рый вел волхвов к колыбели Христа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50