Нет, Павел Михай­лович, записи ваши публикации не достойны, они – впечатления наивные и неуверенные, а потому не морские. Молоды вы и потому попусту восторженны!
– Ну, это вы слишком, Константин Петрович, – заго­рячился мичман. Только давняя служба с Торсоном удер­живала его от того, чтобы не наговорить ему дерзостей. – Уж так ли вы умерены воображением? Так ли холодны, как хотите это представить?
– Одно советую: дневник никому не показывайте.
– Да я вам только, – смутился мичман. – По-вашему, в нем нет духа исследования, духа морского журнала.
– Кажется, нет главного! – заметил Тор сон.
– А что, по-вашему, главное в нашем плавании?
– Упорство! Мы несколько раз пройдем по одним и тем же местам, но проход к югу найдем. Пройдем Австралию и опять сюда вернемся. Да-да! Я осведомлен в намерениях наших командиров. Вы не раз сможете лице­зреть ледяные дворцы и колокольни. А вот почему вы не записали о линиях трещин во льду, могущих стать в последующем проходами, о движении льда, о ледяных бухтах…
– А вы это отметили у себя? – напрямик спросил мичман и покраснел, почувствовав правоту Торсона.
– Я – нет, но знаю, что Беллинсгаузен за жизнью льда следит, как ва погодой!
– Он совещался с нашим командиром, но не спраши­вал еще мнения офицеров, – заметил мичман задум­чиво. – Ну, что ж, Константин Петрович, спасибо за науку. Я действительно впал в досужее сочинительство и упустил главное…
– А знаете, к этому всегда дневник приводит, – вдруг в утешение ему простодушно сказал Торсон. – Кстати, вняв ли указаниям, или по своему усмотрению, но семеро из нас ведут дневники.
– И вы, Константин Петрович?
– Себя я не посчитал, хотя тоже записываю, но только урывками. Впрочем, я пишу о жизни народов, об управлении государством…
Оба улыбнулись, как бы прощая друг другу минутную запальчивость, идущую от прямоты и дружбы и неволь­ной слабости каждого. Разве не понятно, что дневник тем и разнится от морского, то есть корабельного, журнала, что в нем неминуемо выразится характер и наклонности его автора?
Больше они не заговаривали об этом и пошли в кают-компанию. Там было оживленнее, чем обычно. Беллинс­гаузен сидел в деревянном кресле, окрестив руки на груди, свет фонаря падал на его недвижное, сумрачное с виду лицо, на эполеты, и трудно было заметить в полусвете каюты, с каким вниманием слушал он, что говорят офицеры.
– Рулевые измучены больше всех, у них руки болят! – сокрушался лейтенант Лесков. – Я доктора Галкина про­сил чем-нибудь облегчить им боль. Он массаж прописал. Теперь, становясь на вахту и оставляя ее, друг другу руки натирают. Но замечаю, что без пользы.
– Привыкнут! – жестко произнес Лазарев. – Льды научат!
– Утром матросы по просьбе господина Симонова двух птиц подобрали на льдине и ему же отнесли, – ска­зал мичман Куприянов. – Опрашиваю, зачем понадоби­лось? Ведь корабль, как ноев ковчег, загружен зверьем!
– А верно, Иван Михайлович, зачем вам эти птицы? – спросил Беллинсгаузен.
Астроном, сидевший поодаль от всех, придвинул свое кресло:
– Григорий Иванович Лангсдорф надоумил опыты проделать, чтобы определить, залетная птица или здеш­няя. Памятно ли вам, господа, разноречие в свидетель­ствах Кука по сему вопросу. Сначала он писал, что осо­бенность этих птиц в том, что они никогда не залетают в открытое море и держатся близ берега, стало быть, можно предполагать о близости земли. Потом писал, что замеченная им птица прилетела издалека, отдыхая в пути на плавающих льдах.
– А вы какой опыт проделываете?
– Окажу, когда кончу, – мягко, но решительно отве­тил астроном. – Пока же замечу: выпускали мы птиц на другие льдины, наблюдая, полетят ли они с них или нет. Коли залетели сами к нам издалека, а по силе крыльев это предположить можно, то инстинктивно они должны поры­ваться улететь. Если же занесены льдиной, – будут спокой­нее, а если с берега – так совсем им спешить некуда.
– Софистика, Иван Михайлович, – усмехнулся Бел­линсгаузен. Из осторожности он мнил себя врагом всяких «относительных предположений». – Недоказуемо. А в об­щем пытайтесь. Григорию Ивановичу Лангсдорфу я верю. – Он перевел взгляд на Лазарева. – Хвалю за то, что к длительным испытаниям готовы. Не путники мы, не про­езжие, а осаждаем ледовую крепость. Так мыслю себе на­ше занятие здесь.
– Слышишь? – шепнул Торсом Новосильскому. – Что я тебе говорил?
Офицеры молчали. Мимо двери кают-компании два матроса торопливо пронесли на медном подносе раскален­ное докрасна пушечное ядро.
– Помогает? – мельком опросил Лазарева Беллинс­гаузен, скосив глаза в сторону матросов.
– Мало, но все же сушит, – ответил Михаил Петро­вич. – В трюме сырость такая, что с потолков течет. Простыни и одеяла мокрые. Коку разрешил в камбузе белье сушить.
– На «Востоке» так же, – проронил Беллинсгаузен. – От туманов не спастись. – Он поискал взглядом док­тора: – Нет господина Галкина? Его бы послушать.
– Алхимиком стал наш доктор! – шутливо заявил Лазарев. – Целыми днями сидит у себя и что-то над бан­ками колдует. Новое лекарство для команды готовит. От озноба, малярии, ревматизма. В этих краях, докладывали мне, медики еще практики не имели.
В кают-компании рассмеялись.
– А с Куком медик ходил? Лечить умел ли? – спро­сил кто-то.
Ему не ответили, Беллинсгаузен тихо заметил:
– Сравнения сами «по себе не всегда ведь полезны… Мало ли что было на кораблях Кука! Не кажется ли вам, господа, что воспоминания о Куке порой ложатся грузом на нашу память. Все ведь иное у нас – и характер, и на­выки… А есть любители сравнивать!
Лазарев благодарно взглянул на него и сдержанно подтвердил:
– Поистине грузом ложатся на память эти воспоми­нания, господа, а главное, в случаях неудач лазейку дают нам: дескать, не мы одни неудачливы, но и Кук! А чему учиться следовало у Кука, мы не отвергли… Вот от бед­ности в плотниках страдал его корабль, каждую поломку на берегу приходилось чинить. У нас, не в похвальбу будь помянуто, Май-Избай и Скукка живут на корабле, как на верфи, и «Мирный» для них – почти что корабельная верфь!..
– И работают себе будто дома… Им и невдомек под­час, что корабль наш затерян где-то у высоких широт, – усмехнулся Новосильский.
– Затерян ли? – скосил взгляд Лазарев. – Пожалуй, нет такого слова в их языке?.. – Но подумав о Берни­кове, об Игнатьеве, о тех, кого сломило чувство «затерян­ности» в океане, сказал, не повышая голоса: – За «зате­рянных» с офицеров взыщу. Все матросы к господам офи­церам записаны ныне повзводно. Не упустил я и господи­на Симонова. К нему для занятий матрос Анохин отпущен. Лейтенанту же Торсону за матроса Киселева спасибо! Ма­трос этот в кубрике рассказами своими боцмана затмил. Благодаря ему на досуге в кубрике, как в ланкастерской школе, все грамоту учат!
– Трудно было бы доложить Адмиралтейству, какие на корабле новшества ввели! – доверительно сказал Беллинсгаузен. – Многое не по ранжиру! Слава богу, докладывать пока некому! – Он улыбнулся. – Не пора ли домой? – Беллинсгаузен привстал с кресла. – Прика­жите, Михаил Петрович, катеру подойти. Ныне расстаемся с вами ненадолго, а вот недели через две, думаю, пойдем порознь. Тогда перед разлучением всех вас, господа офи­церы, на «Восток» попрошу…
Пропустив вперед Беллинсгаузена, офицеры вышли на палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50