Правда, нелегко бывает их по­том вернуть в срок, тут они все на одинаковых правах с вольными и «полупай» им выделяют. Домой, в неволю, их не тянет, поэтому они совсем не горюют, если корабля долго нет.
Федор навсегда запомнил эту женщину, смелую и рез­кую во взглядах и вместе с тем такую нежную и мягкую в обращении.
В селениях, где бывал Федор, он увидел у одного из чукчей похожую на игрушку, только что выстроганную им из смолистой северной сосны, маленькую фигурку с бе­лой приклеенной к голове выцветшей травою.
– Она, – сказал Федору чукча, показывая в сторону дома, где жили Рикорды, и пояснил: – Желтоволосая, добрая, от нее попутный ветер в дороге!
Федор понял: речь шла о Людмиле Ивановне. Видимо, чукча решил как-то изобразить эту понравившуюся ему русскую учительницу. Он не поставил сделанную им фи­гурку своим божком в доме, нет, она не божок, и Федор без труда приобрел ее у него.
И камчадалы и русские старожилы знали и любили Людмилу Рикорд. Она побывала во всех поселениях, о ко­торых было известно в канцелярии правителя Камчатки.
– Пока Рикордиха здесь, не пропадем, – говорили поселенцы.
Смущаясь, Матюшкин показал деревянную фигурку. Головнин весело смеялся:
– Придется доложить Адмиралтейству о том, в какой славе жена Рикорда.
Торсон сказал в задумчивости:
– Федор Федорович, от вашего рассказа повеяло чем-то очень родным!
Лазарев знает места, о которых идет речь, но не пре­рывает лицеиста. Втайне ему интересно, с какой долей преувеличения и лицейского поэтического домысла рас­скажет Матюшкин о Камчатке.
Лазарев знает селения, где чтут Людмилу Ивановну Рикорд: селения, где ноги вязнут в опилках, как в песке, – столь много строят на этой обетованной земле. Звон пил стоит в воздухе, и, кажется, эти звуки идут отовсюду, от синезеленого леса и из влажной, пахнущей брагой земли.
Нет, лицеист ни в чем не погрешил против истины, и как просто и хорошо рассказал он об этой земле! Именно сейчас, на пути «Востока» и «Мирного» к Южному полю­су, особенно уместен этот его рассказ!
…Утром в почтовом дилижансе, запряженном пятеркой одномастных вороных коней, офицеры выехали в Лондон. Там, на Страндской улице, в гостинице, поджидал Лаза­рева Беллинсгаузен. Разделившись на две группы, офице­ры направились осматривать город. Братья Лазаревы, а с ними Матюшкин и Головнин посетили Вестминстер­ское аббатство и долго бродили по строгим бульварам города.
Хлопанье бичей, стук качающихся на ветру вывесок, крики разносчиков утомляли. На бульваре было спокой­нее. Дремали няньки, отпустив детей бегать около себя и, словно «на стойке», как сказал Михаил Петрович, недвижно и чопорно упершись взглядом в землю, сидели ста­рички в черных цилиндрах.
Моряки подходили к мягким зеленеющим, как лужок, берегам Темзы и невольно искали в мутно-холодном от­свете реки, в оживленном перестуке топоров, в криках грузчиков, доносившихся сюда с пристаней, что-то при­вычное, петербургское.
На моряков оглядывались прохожие, узнавая в них русских по форме и по спокойной естественной выправке, менее присущей другим иностранцам. Круглые позолочен­ные эполеты и высокий стоячий воротник с рисунком яко­ря на нем привлекали внимание. Моряки слышали, как о них говорили: «Наверное, они будут гостями на празд­нике при королевском дворе».
Лондон был многим морякам не в новинку. Некогда Головнин, служа на английском флоте, подолгу остана­вливался в Лондоне. Бывало на Портсмутском рейде при­ходилось ему даже участвовать в корабельных спектаклях, играть роль Короля Лира… Теперь об этом Василий Ми­хайлович не мог вспоминать без смеха:
– Хорош же я был актером. По молодости согласил­ся. Но должен сказать: Англию знаю!
И спросил Михаила Петровича:
– Кому-нибудь говорили здесь, что идете… проверять Кука?
– Разве только нашему посланнику. Говорят же: «Не хвались на рать идучи». Англичане позже узнают, Васи­лий Михайлович, о нашем пути. А впрочем, в секрете не держим!
– А если бы знали, куда идете, как думаете, помогли бы или оскорбились? – рассуждал вслух Головнин. – Будь не мы, а французы, – от преждевременной славы некуда было бы деться. На берегу толпились бы монахи и купцы, провожая их. Ну, а русские собственной доблести не при­выкли удивляться.
– А почему вы монахов и купцов помянули, Василий Михайлович?
– Монахи, видите ли, Михаил Петрович, в случае не­удачи экспедиции, скажут, что церковь своего благосло­вения не давала и этим попытаются укрепить веру в божественное провидение. Ну, а купцы, те из ко­рысти…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Англия – страна почт и экипажей. Это мнение о ней путешественников нельзя не разделить. Беллинсгаузена веселил вид фуры, запряженной четырнадцатью лошадь­ми. Казалось, передвигали дом и улица расширялась по мере того, как уходила фура. Безотчетно веселил важно­стью своей и почтальон в цилиндре, колокольчиком изве­щавший о своем появлении. К нему несли письма, и он, це­ремонно раскланиваясь, опускал их в громадную, висев­шую у него на боку сумку.
Моряки хотели побывать в Гринвичском инвалидном доме, в Британском музее и в «Водяном театре», единст­венном в своем роде, где подмостки и сцену заменял боль­шой бассейн и где разыгрывали трафальгарское сражение, войны с пиратами и открытия новых земель. Действие та­ких пьес тянулось по четыре часа, корабль попадал в штормы, терпел крушения и вновь оказывался на нежно-голубой, одного цвета с небом, бирюзовой глади. Несколь­ко пловцов, «артистов бурь», ныряя создавали подобие смерча, дергали вниз легкий, из тонких досок сооружен­ный корабль, они же попеременно представляли лоцманов и горделиво-спокойного капитана на мостике. И здесь «искали шестой материк», поминали Кука и утешались выловленным где-то за мысом Горн, у южной оконечно­сти Америки, таинственным сундуком, в котором хранились дневники неизвестного погибшего капитана. Головнин утверждал, что в «Водяном театре», или, как называли его здесь, в театре «Садлены колодцы», всегда полно зрите­лей, среди которых много бывших моряков и сам король нищих, лицо в городе именитое и властное в своей среде не менее, чем полиция.
Однако в этот день театр был закрыт, и Головнин при­вел своих спутников в Дрюриленский театр, где играл зна­менитый артист Гаррик. Он недавно умер. Сейчас здесь ставили русскую оперу «Наренский», или «Дорога в Яро­славль». Они увидели на сцене влюбленную чету из про­стонародья, осчастливленную неким молодым рекрутом, который пошел в солдаты вместо своего брата, увидели предсказательницу – хмурую цыганку с трубкой во рту, разгульного ямщика, нелепо орущего песни, деревенского старосту в парике, одетого под бургомистра, и возле по­шатнувшейся избенки сосну рядом с пальмой. Именно эта пальма довершала несуразность всей постановки и сви­детельствовала о дурном знании российского климата.
Михаил Петрович, потупясь, будто стыдясь, глядел на эту пальму и уже не слушал, о чем говорили на сцене. Не досмотрев пьесу, русские моряки вышли и, наняв фи­акр, отправились в Британский музей. Они попали туда к закрытию. Голубоглазый седенький старичок в мундире, этакий сказочный хранитель кладов, провел их в залы, отведенные Куку. Здесь было все: от тростей и башмаков Кука, от его морских коллекций до страусовых яиц, яко­бы собранных им на землях дикарей, и отлично наби­тых чучел зверей и птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50