Так понятие причины приобретается обманным
путем, а не правомерно; оно вообще никогда не может быть приобретено или
удостоверено, так как требует недействительного, химерического и никаким
разумом не поддерживаемого соединения, которому никогда не может
соответствовать какой-либо объект. - Так впервые в отношении всякого
познания, которое касается существования вещей (математика, следовательно,
осталась еще незатронутой), был установлен эмпиризм как единственный
источник принципов, а вместе с ним и самый упорный скептицизм, даже в
отношении всего естествознания (как философии). В самом деле, исходя из
таких основоположений, мы никогда не может заключать от данных определений
вещи по их существованию к следствию (так как для этого требовалось бы
понятие причины, содержащее в себе необходимость такого соединения) , мы
можем лишь по правилу воображения ожидать, как и прежде, подобных же
случаев, но это ожидание, как бы часто оно ни оправдывалось, никогда не
будет несомненным. Ведь ни о каком событии нельзя сказать, что этому
событию должно предшествовать нечто, за чем оно следовало бы необходимо, т.
е. что оно должно иметь причину, таким образом, если и знают много других
случаев, когда нечто подобное предшествовало этому событию, так что отсюда
можно было бы вывести правило, все же нельзя поэтому еще признавать, что
подобное происходит всегда и необходимо; тогда следовало бы признать, что
все происходит по слепому случаю, где прекращается всякое применение
разума, а это дает прочную основу скептицизму и делает его неопровержимым в
отношении выводов, восходящих от действий к причинам.
Математика пока была избавлена от скептицизма, так как Юм думал, что все ее
положения аналитические, т. е. идут от одного определения к другому в силу
тождества, стало быть, по закону противоречия (но это ложно: скорее, они
все синтетические положения и, хотя, например, геометрия имеет дело не с
существованием вещей, а только с их априорным определением в возможном
созерцании, все же она точно так же, как и посредством понятий причины,
переходит от определения А к совершенно отличному от него и тем не менее
необходимо связанному с ним определению В). Но в конце концов и эта наука,
столь прославляемая за свою аподиктическую достоверность, должна будет
покориться эмпиризму в основоположениях по той же причине, по которой Юм на
место объективной необходимости в понятии причины полагал привычку, и,
несмотря на всю свою гордость, должна будет смириться, чтобы умерить свои
смелые притязания, a priori требующие согласия, и ожидать одобрения за
общезначимость своих положений от благосклонности наблюдателей, которые,
как свидетели, не откажутся признать, что то, что геометр излагает как свои
основоположения, они всегда именно так и воспринимали; следовательно, хотя
это и не необходимо, все же дозволительно и впредь ожидать, что это будет
так. Так эмпиризм Юма в основоположениях неизбежно ведет и к скептицизму
даже в отношении математики, следовательно, во всяком научном теоретическом
применении разума (ведь такое применение имеет место или в философии, или в
математике). Но я хочу предоставить суждению каждого, лучше ли обстоит дело
с обыденным применением разума (при столь ужасной катастрофе, которая
разразилась над предводителями познания) и не подвергнется ли оно еще более
неотвратимо подобному же крушению всякого знания, стало быть, не должен ли
следовать из этих основоположений всеобщий скептицизм (который, конечно,
будет поражать только ученых)?
Что же касается разработки мною [этого ] в "Критике чистого разума",
поводом для которой послужило, правда, скептическое учение Юма, но которая
пошла гораздо дальше и охватила всю область чистого теоретического разума в
синтетическом применении, а стало быть и всю область того, что называют
метафизикой вообще, то я следующим образом отношусь к сомнению шотландского
философа, касающемуся понятия причинности. Юм был совершенно прав, когда
он, принимая (как это делается почти всегда) предметы опыта за вещи сами по
себе, считал понятие причины обманчивой и ложной иллюзией; в самом деле,
когда речь идет о вещах самих по себе и их определениях, как таковых,
нельзя постичь, каким образом оттого, что дано нечто А, необходимо должно
быть дано и нечто другое, В; следовательно, для вещей самих по себе нельзя
допустить подобного априорного познания. Еще в меньшей степени этот
проницательный муж мог допустить эмпирическое происхождение понятия
причины, так как такое происхождение прямо противоречит необходимости
связи, составляющей сущность понятия причинности; стало быть, понятие это
было объявлено вне закона и заменено привычкой в наблюдении над потоком
восприятии.
Но из моих исследований вытекало, что предметы, с которыми мы имеем дело в
опыте, отнюдь не вещи сами по себе, а только явления и что, хотя в
отношении вещей самих по себе нельзя угадать, даже невозможно постичь,
каким образом, если дается А, должно быть противоречием не полагать и В,
которое совершенно отличается от А (необходимость связи между А как
причиной и В как действием), все же можно вполне представить себе, что они
как явления необходимо должны быть некоторым образом (например, если иметь
в виду временные отношения) связаны между собой в одном опыте и не могут
быть разъединены, не вступая в противоречие с той связью, посредством
которой возможен этот опыт, а ведь единственно лишь в опыте они суть
предметы и познаваемы нами. Так и оказалось на самом деле; так что понятие
причины я мог не только доказать по его объективной реальности в отношении
предметов опыта, но и дедуцировать его как априорное понятие ввиду той
необходимости связи, которую оно содержит, т. е. доказать его возможность
из чистого рассудка без эмпирических источников, и, таким образом, отбросив
эмпиризм его происхождения, я мог полностью устранить неизбежное следствие
этого эмпиризма, а именно скептицизм, сначала в отношении естествознания, а
затем в силу того, что полностью вытекает из тех же оснований, и в
отношении математики - двух наук, касающихся предметов возможного опыта, и
тем самым полностью устранить все сомнения во всем, чтб теоретический разум
утверждает как постигнутое. Но как же быть с применением этой категории
причинности (а также и всех остальных категорий, ведь без них не может быть
никакого познания существующего) к вещам, которые суть не предметы
возможного опыта, а выходят за его пределы? Ведь я мог дедуцировать
объективную реальность этих понятий только в отношении предметов возможного
опыта. Но именно то, что я выручил их только в этом случае и показал, что
посредством категорий можно мыслить объекты, хотя нельзя их a priori
определять, - именно это и дает им место в чистом рассудке, откуда они и
могут быть соотнесены с объектами вообще (чувственными или нечувственными).
Чего здесь еще не хватает, так это условия применения этих категорий, и
особенно категории причинности, к предметам, а именно [не хватает еще ]
созерцания, которое там, где оно не дано, делает невозможным применение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
путем, а не правомерно; оно вообще никогда не может быть приобретено или
удостоверено, так как требует недействительного, химерического и никаким
разумом не поддерживаемого соединения, которому никогда не может
соответствовать какой-либо объект. - Так впервые в отношении всякого
познания, которое касается существования вещей (математика, следовательно,
осталась еще незатронутой), был установлен эмпиризм как единственный
источник принципов, а вместе с ним и самый упорный скептицизм, даже в
отношении всего естествознания (как философии). В самом деле, исходя из
таких основоположений, мы никогда не может заключать от данных определений
вещи по их существованию к следствию (так как для этого требовалось бы
понятие причины, содержащее в себе необходимость такого соединения) , мы
можем лишь по правилу воображения ожидать, как и прежде, подобных же
случаев, но это ожидание, как бы часто оно ни оправдывалось, никогда не
будет несомненным. Ведь ни о каком событии нельзя сказать, что этому
событию должно предшествовать нечто, за чем оно следовало бы необходимо, т.
е. что оно должно иметь причину, таким образом, если и знают много других
случаев, когда нечто подобное предшествовало этому событию, так что отсюда
можно было бы вывести правило, все же нельзя поэтому еще признавать, что
подобное происходит всегда и необходимо; тогда следовало бы признать, что
все происходит по слепому случаю, где прекращается всякое применение
разума, а это дает прочную основу скептицизму и делает его неопровержимым в
отношении выводов, восходящих от действий к причинам.
Математика пока была избавлена от скептицизма, так как Юм думал, что все ее
положения аналитические, т. е. идут от одного определения к другому в силу
тождества, стало быть, по закону противоречия (но это ложно: скорее, они
все синтетические положения и, хотя, например, геометрия имеет дело не с
существованием вещей, а только с их априорным определением в возможном
созерцании, все же она точно так же, как и посредством понятий причины,
переходит от определения А к совершенно отличному от него и тем не менее
необходимо связанному с ним определению В). Но в конце концов и эта наука,
столь прославляемая за свою аподиктическую достоверность, должна будет
покориться эмпиризму в основоположениях по той же причине, по которой Юм на
место объективной необходимости в понятии причины полагал привычку, и,
несмотря на всю свою гордость, должна будет смириться, чтобы умерить свои
смелые притязания, a priori требующие согласия, и ожидать одобрения за
общезначимость своих положений от благосклонности наблюдателей, которые,
как свидетели, не откажутся признать, что то, что геометр излагает как свои
основоположения, они всегда именно так и воспринимали; следовательно, хотя
это и не необходимо, все же дозволительно и впредь ожидать, что это будет
так. Так эмпиризм Юма в основоположениях неизбежно ведет и к скептицизму
даже в отношении математики, следовательно, во всяком научном теоретическом
применении разума (ведь такое применение имеет место или в философии, или в
математике). Но я хочу предоставить суждению каждого, лучше ли обстоит дело
с обыденным применением разума (при столь ужасной катастрофе, которая
разразилась над предводителями познания) и не подвергнется ли оно еще более
неотвратимо подобному же крушению всякого знания, стало быть, не должен ли
следовать из этих основоположений всеобщий скептицизм (который, конечно,
будет поражать только ученых)?
Что же касается разработки мною [этого ] в "Критике чистого разума",
поводом для которой послужило, правда, скептическое учение Юма, но которая
пошла гораздо дальше и охватила всю область чистого теоретического разума в
синтетическом применении, а стало быть и всю область того, что называют
метафизикой вообще, то я следующим образом отношусь к сомнению шотландского
философа, касающемуся понятия причинности. Юм был совершенно прав, когда
он, принимая (как это делается почти всегда) предметы опыта за вещи сами по
себе, считал понятие причины обманчивой и ложной иллюзией; в самом деле,
когда речь идет о вещах самих по себе и их определениях, как таковых,
нельзя постичь, каким образом оттого, что дано нечто А, необходимо должно
быть дано и нечто другое, В; следовательно, для вещей самих по себе нельзя
допустить подобного априорного познания. Еще в меньшей степени этот
проницательный муж мог допустить эмпирическое происхождение понятия
причины, так как такое происхождение прямо противоречит необходимости
связи, составляющей сущность понятия причинности; стало быть, понятие это
было объявлено вне закона и заменено привычкой в наблюдении над потоком
восприятии.
Но из моих исследований вытекало, что предметы, с которыми мы имеем дело в
опыте, отнюдь не вещи сами по себе, а только явления и что, хотя в
отношении вещей самих по себе нельзя угадать, даже невозможно постичь,
каким образом, если дается А, должно быть противоречием не полагать и В,
которое совершенно отличается от А (необходимость связи между А как
причиной и В как действием), все же можно вполне представить себе, что они
как явления необходимо должны быть некоторым образом (например, если иметь
в виду временные отношения) связаны между собой в одном опыте и не могут
быть разъединены, не вступая в противоречие с той связью, посредством
которой возможен этот опыт, а ведь единственно лишь в опыте они суть
предметы и познаваемы нами. Так и оказалось на самом деле; так что понятие
причины я мог не только доказать по его объективной реальности в отношении
предметов опыта, но и дедуцировать его как априорное понятие ввиду той
необходимости связи, которую оно содержит, т. е. доказать его возможность
из чистого рассудка без эмпирических источников, и, таким образом, отбросив
эмпиризм его происхождения, я мог полностью устранить неизбежное следствие
этого эмпиризма, а именно скептицизм, сначала в отношении естествознания, а
затем в силу того, что полностью вытекает из тех же оснований, и в
отношении математики - двух наук, касающихся предметов возможного опыта, и
тем самым полностью устранить все сомнения во всем, чтб теоретический разум
утверждает как постигнутое. Но как же быть с применением этой категории
причинности (а также и всех остальных категорий, ведь без них не может быть
никакого познания существующего) к вещам, которые суть не предметы
возможного опыта, а выходят за его пределы? Ведь я мог дедуцировать
объективную реальность этих понятий только в отношении предметов возможного
опыта. Но именно то, что я выручил их только в этом случае и показал, что
посредством категорий можно мыслить объекты, хотя нельзя их a priori
определять, - именно это и дает им место в чистом рассудке, откуда они и
могут быть соотнесены с объектами вообще (чувственными или нечувственными).
Чего здесь еще не хватает, так это условия применения этих категорий, и
особенно категории причинности, к предметам, а именно [не хватает еще ]
созерцания, которое там, где оно не дано, делает невозможным применение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53