Наконец, чтобы мера страдания была полной, заставляют его испытать и то
горе, которое глубоко может почувствовать только нравственно доброе сердце:
его семья, которой грозят величайшие лишения и нужда, умоляет его об
уступчивости - его, человека честного, но и нетвердого, сострадательного, а
также чувствительного к собственной нужде; в момент, когда он желал бы,
чтобы никогда не было того дня, который принес ему такое несказанное горе,
он тем не менее без всяких колебаний и сомнений остается верным своему
намерению быть честным. Тогда мой юный слушатель постепенно переходит от
одобрения к удивлению, от удивления - к изумлению и, наконец, к величайшему
благоговению, и его охватывает сильное желание и самому быть таким же
человеком (хотя, конечно, не в его положении); добродетель здесь столь
ценна только потому, что она так дорого стоит, а не потому, что она что-то
дает. Все удивление и даже стремление подражать такому характеру здесь
целиком покоится на чистоте нравственного принципа, которую можно
представить себе с полной ясностью лишь потому, что все, что люди только
могут причислять к счастью, перестает здесь быть мотивом поступка.
Следовательно, нравственность тем больше имеет силы над человеческим
сердцем, чем более чисто она представлена. Отсюда следует, что если закон
нравственности и образ святости и добродетели вообще должны оказывать
некоторое влияние на нашу душу, то они могут его оказывать, лишь поскольку
они как мотивы принимаются близко к сердцу в чистом виде, не смешанные с
намерениями приобрести что-то для собственного благополучия, потому что
ярче всего они проявляются в страданиях. Но то, устранение чего увеличивает
действие движущей силы, есть препятствие. Следовательно, всякая примесь
мотивов личного счастья препятствует тому, чтобы моральный закон имел
влияние на человеческое сердце. - Я утверждаю далее, что даже в
вышеуказанном удивительном поступке, когда побудительной причиной, из
которой он возник, было глубокое уважение к своему долгу, именно это
уважение к закону, а не притязание на внутреннее представление о
великодушии и благородном, достойном образе мыслей имеет величайшее влияние
на душу зрителя; следовательно, долг, а не заслуга должен оказывать не
только самое определенное, но, если он представлен в истинном свете своей
ненарушимости, и самое неотразимое влияние на душу.
В наше время, когда нежными и мягкими чувствами или высокопарными и
раздутыми претензиями, скорее расслабляющими, чем укрепляющими сердце,
надеются сделать для души больше, чем скучным и серьезным представлением о
долге, более соразмерным с человеческим несовершенством и прогрессом в
добре, указание на этот метод более необходимо, чем когда бы то ни было.
Совершенно нецелесообразно ставить в пример детям поступки как благородные,
великодушные и достойные в надежде склонить их к ним, возбуждая энтузиазм.
Действительно, так как дети не очень преуспели в соблюдении самого обычного
долга и даже в правильной оценке его, то это означало бы, что со временем
они сделались бы мечтателями. Но и для более зрелой и опытной части
человечества этот мнимый мотив оказывает если не вредное, то во всяком
случае не истинно моральное влияние на душу, которого ведь и хотели
добиться.
Все чувства, в особенности те, которые вызывают столь необычное напряжение,
должны оказывать свое влияние именно в момент их остроты, до того как они
утихнут; иначе они ни к чему не ведут, поскольку сердце естественным путем
возвращается к своему естественному, умеренному жизненному темпу и таким
образом становится по-прежнему вялым, так как до него было донесено то, что
его возбуждало, но не то, что давало бы ему силы. Принципы должны быть
основаны на понятиях; на всякой другой основе могут иметь место только
вспышки, которые не могут дать человеку никакой моральной ценности и даже
уверенности в себе, без чего не может быть сознания своего морального
убеждения и морального характера, а это сознание - высшее благо в человеке.
Эти понятия, если они должны стать субъективно практическими, не должны
останавливаться на объективных законах нравственности, чтобы восхищаться
ими и высоко ценить их по отношению к человечеству, а должны рассматривать
представление о них по отношению к человеку и к его индивидуальности; в
самом деле, этот закон появляется в форме, правда в высшей степени
достойной уважения, но не столь привлекательной, как если бы он принадлежал
к тому элементу, к которому человек естественным образом привык, а в таком
виде, в каком он вынуждает человека - часто не без самоотречения -
оставлять естественные склонности и обращаться к высшему закону, в котором
человек может сохранить себя лишь с трудом, постоянно опасаясь возврата [к
прежнему ]. Одним словом, моральный закон требует соблюдения из чувства
долга, а не из предпочтения, которого нельзя и не надо предполагать.
Посмотрим на примере, больше ли субъективно движущей силы мотива
заключается в представлении о поступке как поступке благородном и
великодушном, чем в том случае, если он представляется только как долг по
отношению к серьезному моральному закону. Если кто-то с величайшей
опасностью для жизни пытается спасти при кораблекрушении людей и при этом в
конце концов сам погибает, то этот поступок хотя, с одной стороны, и
вменяется в долг, но, с другой стороны, большей частью вменяется в заслугу,
однако высокая оценка такого поступка очень ослабляется понятием о долге по
отношению к самому себе, который здесь до некоторой степени терпит ущерб.
Более определенно великодушное принесение в жертву своей жизни для спасения
родины, хотя и здесь остается некоторое сомнение, действительно ли это
неоспоримый долг - добровольно и без всяких приказаний посвящать себя этой
цели; и поступок этот не имеет в себе всей силы примера и побуждения к
подражанию. Но если это непременный долг, неисполнение которого нарушает
моральный закон сам по себе, безотносительно к человеческому благу, и как
бы попирает святость его (такого рода долг обычно называют долгом перед
богом, так как в боге мы мыслим себе идеал святости в субстанции), то мы с
глубоким и бесконечным уважением исполняем его, жертвуя для этого всем, что
только могло бы иметь ценность для самой сокровенной из всех наших
склонностей; и мы видим, что такой пример придает силу нашей душе и
возвышает ее, если мы можем убедиться на этом примере, что человеческая
природа способна так возвышаться надо всем, что только природа может дать в
виде побуждения к противоположному. Ювенал столь превосходно представил
такой пример, что дает читателю возможность живо почувствовать силу
мотивов, заключающихся в чистом законе долга как долга.
Esto bonus miles, tutor bonus, arbiter idem
Integer; ambiguae si quando citabere testis
Incertaeque rei, Phalaris licet imperet, utsis
Falsus, et admoto dictet periuria tauro,
Summum crede nefas animan praeferre pudori
Et propter vitam vivendi perdere causas (3).

Если мы вносим в наши поступки лестное для нас сознание заслуги, то мотив
несколько смешивается уже с самолюбием и, следовательно, получается
некоторое содействие со стороны чувственности. Но всему предпочитать лишь
святость долга и сознавать, что это можно, так как наш собственный разум
признает это как свое веление и говорит, что так должно делать, - значит
как бы совершенно возвышаться над самим чувственно воспринимаемым миром;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53