Действительно, по этому правилу каждый и судит о поступках, нравственно
добры они или злы. Так, говорят: если бы каждый там, где он думает получить
выгоду, позволял себе обманывать, или если бы каждый считал себя вправе
покушаться на свою жизнь, как только все станет ему постылым, или с полным
равнодушием смотреть на несчастье другого, и если бы ты принадлежал к
такому порядку вещей, то поступал бы ты так в согласии со своей волей? Но
каждый хорошо знает, что если он втайне позволяет себе обманывать, то
поэтому еще не каждый делает то же, и, если он, не замечая этого,
равнодушен ко всему, не каждый сразу же становится таким же и к нему;
поэтому такое сравнение максимы наших поступков с всеобщим законом природы
не есть еще определяющее основание нашей воли. Но этот всеобщий закон
природы есть тем не менее тип оценки максим наших поступков согласно
нравственным принципам. Если максима поступка не такая, чтобы выдержать
испытание в отношении формы закона природы вообще, то она нравственно
невозможна. Так думает самый обыденный рассудок, ведь закон природы лежит в
основе всех его самых обычных суждений, даже суждений опыта. Этот закон,
следовательно, всегда в его распоряжении; только в тех случаях, где он
должен судить о причинности из свободы, он делает этот закон природы лишь
типом закона свободы, так как, не имея под рукой чего-то, что он мог бы
сделать примером в случае из опыта, он не мог бы дать закону чистого
практического разума никакой возможности его применения (den Gebrauch in
der Anwendung).
Итак, можно пользоваться и природой чувственно воспринимаемого мира как
типом умопостигаемой природы, пока я отношу к этой природе не созерцания и
не то, что от них зависит, а только форму законосообразности вообще
(понятие о которой имеется даже в самом обыденном применении разума, но
может быть определенно познано a priori только ради чистого практического
применения разума). В самом деле, законы, как такие, в этом отношении
тождественны, откуда бы они ни брали свои определяющие основания.
Впрочем, так как из всего умопостигаемого исключительно только (посредством
морального закона) свобода, да и то лишь поскольку она есть предположение,
неотделимое от морального закона, и, далее, все умопостигаемые предметы, к
которым мог бы еще нас привести разум, руководствуясь этим законом,
опять-таки имеют для нас не больше реальности, чем реальность ради этого
закона и применения чистого практического разума, а этот разум имеет право
и даже вынужден пользоваться в качестве типа способности суждения природой
(по ее чистой рассудочной форме), - то настоящее замечание служит
предостережением для того, чтобы не причислять к самим понятиям то, что
относится лишь к типике понятий. Следовательно, как типика способности
суждения, она избавляет от эмпиризма практического разума, усматривающего
практические понятия доброго и злого только в эмпирических результатах (в
так называемом счастье), хотя счастье и бесконечное количество полезных
следствий воли, определяемой себялюбием, если бы эта воля сделала себя
также и всеобщим законом природы, могли бы, несомненно, служить вполне
подходящим типом для нравственно доброго, но все же не были бы с ним
тождественны. Эта же типика избавляет также от мистицизма практического
разума, который то, что служило лишь символом, делает схемой, т. е.
действительные и тем не менее нечувственные созерцания (невидимого царства
божьего) подводит под применение моральных понятий и заблуждается в
запредельном. К применению моральных понятий подходит лишь рационализм
способности суждения, который от чувственной природы берет только то, что и
чистый разум может сам по себе мыслить, т. е. законосообразность, и в
сверхчувственную природу привносит только то, что, наоборот, может быть
действительно показано через поступки в чувственно воспринимаемом мире по
формальному правилу закона природы вообще. Впрочем, предохранение от
эмпиризма практического разума гораздо важнее и более рекомендуемо, так как
мистицизм все-таки еще согласуется с чистотой и возвышенным характером
морального закона; кроме того, не так уж естественно и свойственно
обыденному способу мышления напрягать свое воображение до сверхчувственных
созерцаний; стало быть, опасность с этой стороны не столь велика; эмпиризм
же с корнем вырывает нравственность в образе мыслей (именно в нем, а не в
одних лишь поступках заключается то высокое достоинство, которое
человечество этим путем может и должно приобрести себе) и вместо долга
подсовывает ей нечто совершенно другое, а именно эмпирический интерес, с
которым склонности вообще имеют дело; кроме того, эмпиризм именно поэтому
[связан ] со всеми склонностями (какого бы характера они ни были), которые,
если они возводятся в степень высшего практического принципа, приводят
человечество к деградации; тем не менее эти склонности очень удобны образу
мыслей всех; вот почему эмпиризм гораздо опаснее всякой экзальтации
(Schwarmerei), которая никогда не может быть продолжительным состоянием
многих людей.
(1) Кроме того, выражение sub ratione boni также двусмысленно. В самом деле
оно может означать: мы представляем себе нечто как доброе, если и потому
что мы этого желаем (хотим); но оно может также означать: мы желаем этого
потому что представляем его себе как доброе; так что или желание есть
определяющее основание понятия объекта как доброго, или понятие доброго
есть определяющее основание желания (воли); таким образом, выражение sub
ratione boni в первом случае означало бы: мы хотим чего-то, руководствуясь
идеей доброго, а во втором - вследствие этой идеи которая должна
предшествовать ведению как определяющее основание его.
(2) Различие понятий (и терминов), отмеченное здесь Кантом для немецкого
языка, не существует в столь резком виде в языке русском. Поэтому, хотя в
дальнейшем немецкий термин Wohl передается всегда русским "благо", das
hoshste Gut переводится как "высшее благо" - без указанной Кантом
дифференциации.

Глава 3

Суть всякой нравственной ценности поступков состоит в том, что моральный
закон непосредственно определяет волю. Если определение воли хотя и
совершается сообразно с моральным законом, но только посредством чувства,
каким бы ни было это чувство, которое надо предположить, чтобы моральный
закон стал достаточным определяющим основанием воли, следовательно,
совершается не ради закона, - то поступок будет содержать в себе
легальность, но не моральность. Если под мотивом (elater animi) понимают
субъективное основание определения воли существа, чей разум не необходимо
сообразуется с объективным законом уже в силу его природы, то отсюда прежде
всего следует, что божественной воле нельзя приписывать какие-либо мотивы,
а мотивы человеческой воли (и каждого сотворенного разумного существа)
никогда не могут быть ничем другим, кроме морального закона; стало быть,
объективное основание определения, и только оно, всегда должно быть также и
субъективно достаточным определяющим основанием поступка, если этот
поступок должен соблюсти не только букву закона, но его дух (1).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53