Герцен пишет: "В самой пасти чудовища выделяются дети, НЕ ПОХОЖИЕ НА ДРУГИХ
ДЕТЕЙ; они растут, развиваются и начинают ЖИТЬ СОВСЕМ ДРУГОЙ ЖИЗНЬЮ". "...Мало
по мало из них составляются группы. Более родное собирается около своих
средоточий: группы потом отталкиваются друг от друга. Это расчленение дает им
ширь и многосторонность для развития: развиваясь до конца, то есть до крайности,
ветви опять соединяются, как бы они ни назывались — кругом Станкевича,
славянофилами или нашим кружком". "Главная черта во всех их — глубокое чувство
отчуждения от официальной России, от среды, их окружающей, и с тем вместе
стремление выйти из нее, — а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое".
"Это не лишние, не праздные люди, ЭТО ЛЮДИ ОЗЛОБЛЕННЫЕ, ВОЛЬНЫЕ ДУШОЙ И ТЕЛОМ,
люди, зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не
могут отделаться от желчи и отравы, набранной ими больше, чем за пять лет тому
назад". (То есть ранее восстания декабристов — Б. Б.).
Своими святыми, эти непохожие на других люди, члены возникающего Ордена
Р. И., делают декабристов: "пять виселиц, — пишет Герцен, — сделались для нас
пятью распятиями". "Казнь на Кронверкской куртине 13 июля 1846 года не могла
разом остановить или изменить поток тогдашних идей; (то есть поток идей
порожденных вольтерьянством, масонством. — Б. Б.) и действительно, в первую
половину Николаевского тридцатилетия, продолжалась, исчезая и входя внутрь,
традиция Александровского времени и декабристов". А основной традицией
Александровского времени, основной традицией декабристов были масонские традиции
(см. Борис Башилов. "Александр I и его время" и "Масоны и заговор декабристов").
Молодое поколение, вставшие окончательно на сторону Петра I, в первое время
идейно примыкает к вольтерьянцам и масонам, враждебно относившимся к Николаю I и
принятому им направлению, за разгром декабристов и запрещение масонства.
"Признаком хорошего тона служит, — свидетельствует Герцен, — обладание
запрещенными книгами. Я не знаю ни одного порядочного дома (т.е. дома русских
европейцев. — Б. Б.), где не было бы сочинения Кюстина о России, которое Николай
особенно строго запретил в России". Признаком "хорошего политического вкуса" в
вольтерьянских, и масонских и около масонских кругах. считалось не только иметь
запрещенные книги, но и осуждать царя и ругать его и правительство во всех
случаях. Этому правилу следовали в очень широких кругах образованного общества.
Из донесения полиции, например известно, что между "Дамами, две самые
непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство" — княгиня
Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для
всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и
его слуг". У жены министра иностранных дел гр. Нессельроде в доме по-русски
говорить не полагалось. Таких "политических" салонов было немало в Москве,
Петербурге, в других городах и в помещичьих усадьбах. Большая часть русского
общества, вплоть до появления Пушкина была в значительной части своей
загипнотизирована идеями вольтерьянства и масонства и свыклась с мыслью, что
Европа является носительницей общемировой культуры и Россия должна идти духовно
у нее на поводу.

VI

В 30-х годах сторонники национального направления и западники (из которых
в 40-х годах возникает Орден Р. И.) еще исповедовали почти одни и те же идеи,
причем руководящей идеей является возникшее на немецкой философской почве учение
о народности, как о особой культурной индивидуальности, учение о "призвании"
каждой крупной нации. Подобный подход неизбежно поднимал вопрос о смысле
исторических циклов и о месте России в ходе всемирной истории. "В 30-х годах
впервые возникает и отчетливо формулируется проблема "Россия и Запад", и, в
разработке этой проблемы принимают участие все выдающиеся умы того времени. По
свидетельству современников, именно в эти годы начались те беседы и споры в
кружках — сначала московских, а потом петербургских, из которых впоследствии
вышло западничество и славянофильство". "Тридцатые годы еще не знали тех острых
разногласий, какие выдвинулись в следующее десятилетие, — но именно потому, что
тогда существовало духовное единство, две центральные идеи того времени, идея
народности и идея особой миссии России в мировой истории — остались общими и для
ранних славянофилов, и для ранних западников. То, что было посеяно в 20-х годах
и развивалось в духовной атмосфере тридцатых годов, различно проявилось лишь в
сороковых годах". (В. В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. Стр. 37-38).
Даже будущие основатели Ордена Р. И. — этого прямого духовного потомка
запрещенного русского масонства, Бакунин и Белинский, одно время высказывали
склонность повернуться лицом к России. Бакунин, а под его влиянием Белинский,
"примиряются с русской действительностью". Идейный разлад в русском образованном
обществе как будто бы теряет свою остроту и появляется надежда, что оно с
большим или меньшим единодушием, пойдет вслед за Пушкиным по дороге
национального возрождения. Одно время Бакунин, например, писал, что "должно
сродниться с нашей прекрасной русской действительностью и, оставив все пустые
претензии, ОЩУТИТЬ В СЕБЕ, НАКОНЕЦ, ЗАКОННУЮ ПОТРЕБНОСТЬ БЫТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ
ЛЮДЬМИ". А Белинский, находившийся в это время целиком под духовным влиянием
Бакунина, не только примиряется с русской действительностью, но и горячо пишет,
точно также как и Пушкин и Гоголь о священном значении царской власти.
"Если бы составить специальную хрестоматию, — пишет в "Истории русской
философии" В. В. Зеньковский, — с цитатами о "священном" значении царской власти
у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его мыслей в этом
вопросе надо было бы отвести одно из первых мест", (т. I, стр. 237). Но этому
принятию русской действительности быстро приходит конец. Это последнее затишье
перед бурей. Хронологически это затишье охватывает всего только одиннадцать лет
(1826-1837 гг.).

VII

Сигналом к началу ожесточенной идейной борьбы, не стихающей с той поры,
явились опубликованные в 1836 году "Философическое письмо" П. Чаадаева.
"Философическое письмо" П. Чаадаева, заявляет А. Герцен в "Былое и
Думах": "было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в
темную ночь, тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на
помощь, весть об утре или о том, что его не будет, все равно, надо было
проснуться".
Первым на защиту России выступил бывший "воспитанник" Чаадаева — Пушкин.
Пушкин решительно отвергал основную идею первого "Философического письма", что
все прошлое России это пустое место, нуль. Перечислив важнейшие события русского
исторического прошлого, Пушкин спрашивает Чаадаева:
"...Как, неужели это не история, а только бледный, позабытый сон? Разве
вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России, чего-то
такое, что должно поразить будущего историка?" "...Хотя я лично люблю Государя,
я вовсе не склонен восхищаться всем, что вижу кругом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35