Описывая встречу Николая I с Пушкиным в Москве, в Чудовом монастыре,
историки и литературоведы из числа Ордена всегда старались выпятить, что Пушкин
на вопрос Николая I: "Принял бы он участие в восстании декабристов, если бы был
в Петербурге?" Пушкин будто бы ответил : "Да, принял бы". Но всегда игнорируется
самая подробная запись о разговоре Николая I с Пушкиным, которая имеется, в
воспоминаниях польского графа Струтынского. Запись содержания разговора сделана
Струтынским со слов самого Пушкина, с которым он дружил. Запись графа
Струтынского, однако, всегда игнорировалась, так как она показывала политическое
мировоззрение Пушкина совсем не таким, каким его всегда изображали члены Ордена
Р. И.
Воспоминания гр. Струтынского были изданы в Кракове в 1873 году (под
псевдонимом Юлий Сас). В столетнюю годовщину убийства Пушкина в польском журнале
"Литературные Ведомости" был опубликован отрывок из мемуаров, посвященный беседе
Имп. Николая I с Пушкиным в Чудовом монастыре 18 сентября 1826 года. Вот часть
этого отрывка:
"...Молодость, — сказал Пушкин, — это горячка, безумие, напасть. Ее
побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но
чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине. Вы, вероятно,
знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я считался либералом,
революционером, конспиратором, — словом, одним из самых упорных врагов
монархизма и в особенности самодержавия. Таков я и был в действительности.
История Греции и Рима создала в моем сознании величественный образ
республиканской формы правления, украшенной ореолом великих мудрецов, философов,
законодателей, героев; я был убежден, что эта форма правления — наилучшая.
Философия XVIII века, ставившая себе единственной целью свободу человеческой
личности и к этой цели стремившаяся всею силою отрицания прежних социальных и
политических законов, всею силою издевательства над тем, что одобрялось из века
в век и почиталось из поколения в поколение, — эта философия энциклопедистов,
принесшая миру так много хорошего, но несравненно больше дурного, немало
повредила и мне. Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою
ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями,
традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в
загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов, — все это наполнило
мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов,
среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения".
То есть в дни юности Пушкин шел по шаблонному пути многих. Кто в 18 лет —
не ниспровергатель всех основ!?
"Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть —
насилие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не только можно,
но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удивительно, что под
влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и писал вызывающе, с юношеской
бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не помнил себя от радости, когда мне
запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим полицейским надзором. Я
воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал
правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил
посмертного прославления в Пантеоне!"
"Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего
разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости.
Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом
словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг
опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда
внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой
было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили
преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не
ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та
свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие,
невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и
для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы
ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни
развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных
элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы
требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть
объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться
диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и
устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования
всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество,
полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Конечно, этот
абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона,
потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой,
предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному
изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит
еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно".
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте,
надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать
разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай
ему послабление — он взбесится".

II

Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с
императором Николаем I в Чудовом монастыре:
"Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, —
потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными
обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не
ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах
вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более
яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме
совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был,
каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю
свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и
сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что
Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и
разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир
не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим
истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях
общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его
манит, что ему льстит, что его увлекает!
Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа
моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35