Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом
безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в
глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что
если Государь карал, то человек прощал!"
"Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты
одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на
жизнь монарха?"
"О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только
цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души,
соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В
такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
"Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя
нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает
рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься,
содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила
это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага.
Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую
Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему
нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил
государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и
рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и
чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединяться
вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда
я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо
только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что
же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред
собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом,
вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять
души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где
бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с
тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и
для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо
цензором твоим — буду я".
Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места,
запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".
Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В.
Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст
Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий
смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность
записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные
места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны
Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое
время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была
необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов
своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно
воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с
Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой
излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а
недостаток. "...Повторяю еще раз,—заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, —
запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную
степень ее достоверности. Но во всяком случае просто отбросить ее, как апокриф,
нет никаких оснований. В заключение отметим еще одно обстоятельство, говорящее в
пользу автора. Пушкин умер в 1837 г. Смерть его произвела много шуму не только Е
России, но и заграницей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и
выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов — он поспешил бы при первой
возможности выступить со своим рассказом, если не к русской печати, то
заграничной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным
отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь
много лет спустя".
III
"Москва, — свидетельствует современник Пушкина С. Шевырев, — приняла его
с восторгом: везде его носили на руках. Приезд поэта оставил событие в жизни
нашего общества". Но всеобщий восторг сменился скоро потоками гнусной клеветы,
как только в масонских кругах общества стал известен консервативный характер
мировоззрения возмужавшего Пушкина. Вольтерьянцы и масоны не простили Пушкину,
что он повернулся спиной к масонским идеям о усовершенствовании России
революционным путем, ни того что он с симпатией высказался о духовном облике
подавителя восстания декабристов — Николае I.
Поняв, что в лице Пушкина они приобретают опасного врага, вольтерьянцы и
масоны прибегают к своему излюбленному приему политической борьбы — к клевете. В
ход пускаются сплетни о том, что Пушкин купил расположение Николая I ценой
пресмыкательства, подхалимства и шпионажа.
Когда Пушкин написал "Стансы" А. Ф. Воейков сочинил на него следующую
эпиграмму:
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.
В одном из своих писем П. Вяземскому Пушкин сообщает: "Алексей
Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц, (которые
были бы очень мне пригодились благодаря крепсу) и ко мне уже являются троюродные
братцы за местами и милостями царскими".
На распущенные клеветнические слухи Пушкин ответил замечательным
стихотворением "Друзьям". Вот оно:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, НАДЕЖДАМИ, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит,
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Подал — и с вами я друзья.
Во мне почтил он вдохновенье.
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалу не воспою?
Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: "Презирай народ,
Гнети природы голос нежный!"
Он скажет: "Просвещенья плод —
Страстей и воли дух мятежный!"
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в
глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что
если Государь карал, то человек прощал!"
"Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты
одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на
жизнь монарха?"
"О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только
цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души,
соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В
такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
"Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя
нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает
рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься,
содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила
это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага.
Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую
Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему
нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил
государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и
рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и
чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединяться
вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда
я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо
только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что
же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред
собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом,
вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять
души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где
бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с
тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и
для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо
цензором твоим — буду я".
Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места,
запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".
Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В.
Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст
Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий
смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность
записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные
места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны
Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое
время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была
необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов
своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно
воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с
Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой
излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а
недостаток. "...Повторяю еще раз,—заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, —
запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную
степень ее достоверности. Но во всяком случае просто отбросить ее, как апокриф,
нет никаких оснований. В заключение отметим еще одно обстоятельство, говорящее в
пользу автора. Пушкин умер в 1837 г. Смерть его произвела много шуму не только Е
России, но и заграницей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и
выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов — он поспешил бы при первой
возможности выступить со своим рассказом, если не к русской печати, то
заграничной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным
отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь
много лет спустя".
III
"Москва, — свидетельствует современник Пушкина С. Шевырев, — приняла его
с восторгом: везде его носили на руках. Приезд поэта оставил событие в жизни
нашего общества". Но всеобщий восторг сменился скоро потоками гнусной клеветы,
как только в масонских кругах общества стал известен консервативный характер
мировоззрения возмужавшего Пушкина. Вольтерьянцы и масоны не простили Пушкину,
что он повернулся спиной к масонским идеям о усовершенствовании России
революционным путем, ни того что он с симпатией высказался о духовном облике
подавителя восстания декабристов — Николае I.
Поняв, что в лице Пушкина они приобретают опасного врага, вольтерьянцы и
масоны прибегают к своему излюбленному приему политической борьбы — к клевете. В
ход пускаются сплетни о том, что Пушкин купил расположение Николая I ценой
пресмыкательства, подхалимства и шпионажа.
Когда Пушкин написал "Стансы" А. Ф. Воейков сочинил на него следующую
эпиграмму:
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.
В одном из своих писем П. Вяземскому Пушкин сообщает: "Алексей
Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц, (которые
были бы очень мне пригодились благодаря крепсу) и ко мне уже являются троюродные
братцы за местами и милостями царскими".
На распущенные клеветнические слухи Пушкин ответил замечательным
стихотворением "Друзьям". Вот оно:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, НАДЕЖДАМИ, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит,
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Подал — и с вами я друзья.
Во мне почтил он вдохновенье.
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалу не воспою?
Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: "Презирай народ,
Гнети природы голос нежный!"
Он скажет: "Просвещенья плод —
Страстей и воли дух мятежный!"
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35