- Браво, - сказал Оливейра, понимая, что аплодисменты были бы неуместны. - Браво, мадам.
Не поднимаясь, Берт Трепа развернулась на табурете и уперлась локтем в ля первой октавы. Они посмотрели друг на друга. Оливейра встал и подошел к сцене.
- Очень интересно, - сказал он. - Поверьте, мадам, я слушал вашу игру с подлинным интересом.
Ну и сукин сын.
Берт Трепа смотрела в пустой зал. Одно веко у нее подергивалось. Казалось, она что-то хотела спросить, чего-то ждала. Оливейра почувствовал, что должен говорить.
- Вам, как никому, должно быть хорошо известно, что снобизм мешает публике понять настоящего артиста. Я знаю, что, по сути, вы играли для самой себя.
- Для самой себя, - повторила Берт Трепа голосом попугая, удивительно похожим на тот, что был у господина, открывавшего концерт.
- А для кого же еще? - продолжал Оливейра, взбираясь на сцену так ловко, словно проделывал это во сне. - Подлинный художник разговаривает только со звездами, как сказал Ницше.
- Простите, вы кто? - вдруг заметила его Берт Трепа.
- О, видите ли, мне интересно, как проявляется… - Он без конца мог низать и низать слова - дело обычное. Надо было просто побыть с ней еще немного. Он не мог объяснить почему, но чувствовал: надо.
Берт Трепа слушала, все еще витая где-то. Потом с трудом выпрямилась, оглядела зал, софиты.
- Да, - сказала она. - Уже поздно, пора домой. - Она сказала это себе, и сказала так, будто речь шла о наказании или о чем-то в этом роде.
- Вы позволите мне удовольствие побыть с вами еще минутку? - сказал Оливейра, поклонившись. - Разумеется, если никто не ждет вас в гардеробе или у выхода.
- Наверняка никто. Валентин ушел сразу после вступительного слова. Вам понравилось вступительное слово?
- Интересное, - сказал Оливейра, все более уверяясь в том, что он спит наяву и что ему хочется спать и дальше.
- Валентин умеет и лучше, - сказала Берт Трепа. - И, по-моему, мерзко с его стороны… да, мерзко… уйти и бросить меня, как ненужную тряпку.
- Он с таким восхищением говорил о вас и о вашем творчестве.
- За пятьсот франков он будет с восхищением говорить даже о тухлой рыбе. Пятьсот франков! - повторила Берт Трепа, уходя в свои думы.
«Я выгляжу дураком», - подумал Оливейра. Попрощайся он сейчас и спустись в партер, пианистка, наверное, и не вспомнит о его предложении. Но она уже опять смотрела на него, и Оливейра увидел, что Берт Трепа плачет.
- Валентин - мерзавец. Да все они… больше двухсот человек было, вы сами видели, больше двухсот. Для первого исполнения это необычайно много, не так ли? И все билеты были платные, не думайте, мы не рассылали бесплатных. Больше двухсот человек, а остались вы один, Валентин ушел, я…
- Бывает, что пустой зал означает подлинный триумф, - проговорил Оливейра, как это ни дико.
- Почему они все-таки ушли? Вы не заметили, они смеялись? Более двухсот человек, говорю вам, и были среди них знаменитости, я уверена, что видела в зале мадам де Рош, доктора Лакура, Монтелье, скрипача, профессора, получившего недавно Гран-при… Я думаю, что «Павана» им не очень понравилась, потому-то и ушли, как вы считаете? Ведь они ушли еще до моего «Синтеза», это точно, я сама видела.
- Разумеется, - сказал Оливейра. - Надо заметить, что «Павана»…
- Никакая это не павана, - сказала Берт Трепа. - А просто, дерьмо. А все Валентин виноват, меня предупреждали, что Валентин спит с Алике Аликсом. А почему, скажите, молодой человек, я должна расплачиваться за педераста? Это я-то, лауреат золотой медали, я покажу вам, что писали обо мне критики в газетах, настоящий триумф, в Гренобле, в Пу…
Слезы текли по шее, теряясь в мятых кружевах и пепельных складках кожи. Она взяла Оливейру под руку, ее трясло. Того и гляди, начнется истерика.
- Может, возьмем ваше пальто и выйдем на улицу? - поспешил предложить Оливейра. - На воздухе вам станет лучше, мы бы зашли куда-нибудь выпить по глоточку, для меня это было бы подлинной…
- Выпить по глоточку, - повторила Берт Трепа. - Лауреат золотой медали.
- Как вам будет угодно, - неосторожно сказал Оливейра. И сделал движение, чтобы освободиться, но пианистка сжала его руку и придвинулась еще ближе. Оливейра почувствовал дух трудового концертного пота, перемешанный с запахом нафталина и ладана, а еще - мочи и дешевого лосьона. «Сперва Рокамадур, а теперь - Берт Трепа, нарочно не придумаешь». «Золотая медаль», - повторяла пианистка, глотая слезы. Тут она всхлипнула так бурно, словно взяла в воздухе мощный аккорд. «Ну вот, так всегда…» - наконец понял Оливейра, тщетно пытаясь уйти от личных ощущений и нырнуть в какую-нибудь, разумеется метафизическую, реку. Не сопротивляясь, Берт Трепа позволила увести себя к софитам, где поджидала капельдинерша, держа в руках фонарик и шляпу с перьями.
- Мадам плохо себя чувствует?
- Это от волнения, - сказал Оливейра. - Ей уже лучше. Где ее пальто?
Меж каких-то досок и колченогих столиков, подле арфы, у вешалки стоял стул, и на нем лежал зеленый плащ. Оливейра помог Берт Трепа одеться, она больше не плакала, только совсем свесила голову на грудь. Через низенькую дверцу они вышли в темный коридор, а из него - на ночной бульвар. Моросил дождь.
- Такси, пожалуй, не достанешь, - сказал Оливейра, у которого было франков триста, не больше. - Вы далеко живете?
- Нет, рядом с Пантеоном, и я бы предпочла пройтись пешком.
- Да, так, наверное, лучше.
Берт Трепа двигалась медленно, и голова у нее при каждом шаге моталась из стороны в сторону. В плаще с капюшоном она похожа была не то на партизана, не то на короля Убю. Оливейра поднял воротник и с головой утонул в куртке. Было свежо, Оливейра почувствовал, что хочет есть.
- Вы так любезны, - сказала артистка. - Не следовало вам беспокоиться. Что вы скажете о моем «Синтезе»?
- Мадам, я - любитель, не более. Для меня музыка, как бы выразиться…
- Не понравился, - сказала Берт Трепа.
- С первого раза трудно…
- Мы с Валентином работали над ним несколько месяцев. Круглые сутки все искали, как соединить этих двух гениев.
- Но вы же не станете возражать, что Делиб…
- Гений, - повторила Берт Трепа. - Так однажды при мне назвал его сам Эрик Сати. И сколько бы доктор Лакур ни говорил, что Сати просто хотел мне… в общем, ради красного словца. Вы-то знаете, какой он был, этот старик… Но я умею понимать, что хотят сказать мужчины, молодой человек, и я знаю, что Сати был убежден в этом, убежден. Вы из какой страны, юноша?
- Из Аргентины, мадам, и, кстати сказать, я уже далеко не юноша.
- Ах, из Аргентины. Пампа… А как вам кажется, там могли бы заинтересоваться моими произведениями?
- Я в этом уверен, мадам.
- А вы не могли бы похлопотать, чтобы ваш посол принял меня? Если уж Тибо ездил в Аргентину и в Монтевидео, то почему бы не поехать мне, исполняющей собственные произведения? Вы, конечно, обратили внимание, это - главное: я исполняю музыку своего сочинения. И почти всегда - первое исполнение.
- Вы много сочиняете? - спросил Оливейра, и ему показалось, что его вот-вот стошнит.
- Это мой восемьдесят третий опус… нет… ну-ка… сколько же… Только сейчас вспомнила, что мне надо было перед уходом поговорить с мадам Ноле… Уладить денежные дела, как положено. Двести человек, это значит… - Она забормотала что-то, и Оливейра подумал, не милосерднее ли сказать ей чистую правду, все, как есть, но ведь она знала ее, эту правду, конечно, знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136