- Лучше приди за ними сам.
- Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице, через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх - таких страстей нет даже в «Хижине дяди Тома».
- А ты хочешь, чтобы я, как скалолаз, карабкался туда-сюда по лестницам.
- От этой мысли я далек, - изысканно возразил Оливейра.
- Или чтобы я нашел в кладовке доску и построил мост.
- Мысль недурна, да только придется вбивать гвозди, тебе - с твоей стороны, а мне - с моей.
- Ну-ка, погоди, - сказал Тревелер и скрылся.
А Оливейра стал придумывать, как бы припечатать его пообиднее при первой возможности. Полистав «кладбище слов» и вылив на себя еще кувшин воды, он уселся у окна на самом солнцепеке. Волоча огромную доску, появился Тревелер и стал просовывать доску в окно. Тут Оливейра увидел, что доску поддерживает Талита, и издал приветственный свист. На Талите был зеленый купальный халатик, так ее облегающий, что сразу становилось ясно: под ним нет ничего.
- Какой ты скоросохнущий, - сказал Тревелер, отдуваясь. - Ну и кашу заварил.
Оливейра понял, что случай представился.
- Замолкни, мириаподо [] от десяти до двенадцати сантиметров длиной, с парою лапок из двадцати одного кольца, на которые разделено тело, четырьмя глазами и ороговевшими острыми челюстями, каковые при укусе выпускают активнодействующую ядовитую жидкость, - выговорил он единым духом.
- Ороговевшие челюсти, - отозвался Тревелер. - Подумать только, какие слова, че. Послушай, если я буду ее двигать дальше, то в один прекрасный момент она своей тяжестью выбросит к чертовой матери и меня, и Талиту.
- Пожалуй, - сказал Оливейра, - но от меня она еще довольно далеко, и я не могу за нее ухватиться.
- Выдвинь немного ороговевшие челюсти, - сказал
Тревелер.
- Роток мал, че. И потом, сам знаешь, я страдаю horror vacui []. Я - стопроцентный мыслящий тростник.
- Если ты и тростник, то тот, каким лупят по пяткам, - сказал Тревелер, разъяряясь. - Я на самом деле не знаю, что делать, доска становится все тяжелее, ты же знаешь, вес - понятие относительное. Когда мы ее несли, она казалась совсем легкой, правда, солнце там не пекло.
- Затащи ее обратно в комнату, - сказал Оливейра со вздохом. - Сделаем лучше так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но зато широкая. Я привяжу к ее концу веревку, сделаю петлю, и соединим обе доски. А другой ее конец я привяжу к кровати, и вы свою тоже как-нибудь закрепите.
- Нашу лучше одним концом засунуть в ящик комода, - сказала Талита. - Ты пока тащи твою, а мы закрепим нашу.
«Как у них все сложно», - подумал Оливейра, отправляясь за доской, которая стояла в коридоре между дверью его комнаты и дверью лекаря-турка. Кедровая доска, хорошо обструганная, с двумя или тремя отверстиями от выскочивших сучков. Оливейра просунул палец в отверстие, думая о том, можно ли пропустить через него веревку. В коридоре было полутемно (а может, так казалось после залитой солнцем комнаты), и около двери турка стоял стул, на котором с трудом умещалась сеньора, вся в черном. Оливейра поздоровался с ней, выглянув из-за доски, высившейся перед ним, точно огромный и ненужный щит.
- Добрый день, дон, - сказала сеньора в черном. - Какая жара.
- Наоборот, сеньора, - сказал Оливейра. - Я бы сказал - мороз.
- Не насмешничайте, сеньор, - сказала сеньора. - Прошу уважать больных.
- Но вы совсем не больная, сеньора.
- Не больная? Как вы смеете?
«Вот она, реальная действительность, - подумал Оливейра, берясь за доску и глядя на сеньору в черном. - То, что я каждую минуту воспринимаю как реальность, может не быть ею, не может ею быть».
- Не может быть, - сказал Оливейра.
- Ступайте отсюда, дерзкий, - сказала сеньора. - Стыдно среди бела дня выходить из дома в майке.
- Фирмы «Масльоренс», сеньора, - сказал Оливейра.
- Противный, - сказала сеньора.
«И это я полагаю реальной действительностью, - подумал Оливейра, прислонясь к доске и поглаживая ее. - Эту витрину, на протяжении пятидесяти или шестидесяти веков убиравшуюся и освещающуюся бесчисленным множеством рук, воображений, компромиссов, пактов, тайных свобод».
- Трудно поверить, что вы причесываетесь когда-нибудь, хоть и седой, - говорила сеньора в черном.
«Думаешь, что ты - центр мира, - размышлял Оливейра, поудобнее прислонясь к доске. - Но ты полный идиот. Считать себя центром - такая же пустая иллюзия, как и претендовать на вездесущность. Центра нет, а есть некое постоянное взаимослияние, волнообразное движение материи. Всю ночь я - неподвижное тело, а в это время на другом конце города рулон бумаги превращается в утреннюю газету, и в восемь сорок я выйду из дому, а в восемь двадцать газета должна поступить в киоск на углу, в восемь сорок пять мои руки и газета соединятся и начнут двигаться вместе, в метре над землею по дороге к трамваю…»
- Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, - сказала сеньора в черном.
Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на него.
- Поторопись, - сказал Тревелер.
- Сейчас, сейчас, - сказал Оливейра, выглядывая в окно. - Свою доску как следует закрепили?
- Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее «Энциклопедией для самообразования “Кильет”».
- Недурно, - сказал Оливейра. - А я на свою положу годовой комплект журнала «Statens Psykologiskpedagogiska Institut» [], который кто-то посылает Хекрептен.
- Единственное, чего я не пойму, - это как мы их соединим, - сказал Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.
- Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали крепостные стены, - сказала Талита, как видно, не зря владевшая энциклопедией. - Эти твои журналы - немецкие?
- Шведские, балда, - сказал Оливейра. - И в них говорится о таких вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя самого со священным изображением сокола.
- Бурные водовороты Норвегии, - сказал Тревелер.
- Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? - спросил Оливейра с некоторым удивлением.
- Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, - сказал Тревелер, - однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб. Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке. Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?
- Не знаю, - сказала Талита, пробуя доску на прочность. - Наверное, из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.
- Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.
- У какого-нибудь классика? - задал наводящий вопрос Оливейра.
- Не помню, про что, - сказал Тревелер, - но книга незабываемая.
- Оно и видно, - сказал Оливейра.
- Наша доска в полном порядке, - сказала Талита. - Не знаю, только, как ты привяжешь ее к своей.
Оливейра закончил распутывать веревку, разрезал ее надвое и одной половиной привязал доску к кровати. Доску он выставил в окно и стал двигать кровать, доска, перекинутая через подоконник, стала опускаться, пока не легла на доску Тревелера, ножки кровати поднялись над полом сантиметров на пятьдесят. «Но если кто-нибудь пойдет по этому мосту, ножки полезут все выше, вот в чем беда», - подумал Оливейра с беспокойством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136