Но Бенуа не мог вымолвить ни слова, он только икал и мычал. Никогда еще человеческий организм не испытывал такого гнусного припадка слепой, бешеной ярости.
Робен и его сыновья наблюдали эту сцену с холодным и презрительным любопытством, они казались безучастными зрителями драмы, которая могла завершиться ужасной развязкой. Как будто семейство львов забавлялось гримасами трусливого шакала, не решавшегося залезть в холодную воду.
Индейцы и каторжники молчали, удивленные поведением главаря. Впрочем, они уже не раз наблюдали приступы его ярости.
— …Как собаки!.. Да, вы околеете все… как собаки! — наконец вырвался из груди Бенуа хриплый вопль.
Губы парижского инженера шевельнулись, голосом спокойным и звонким он произнес одно-единственное слово:
— Подлец!..
Этот неприятный эпитетnote 274 мог тут же завершиться катастрофой. Но случилось наоборот: он произвел на негодяя действие холодного душа. Тот внезапно успокоился, и, если бы не слегка дрожащий голос, невозможно было разглядеть приступ бешенства, который только что им владел.
— Ты мне заплатишь за это и за все прочее. Клянусь, я бы тебе размозжил голову одним ружейным выстрелом. Вообще я предпочитаю действовать быстро и решительно. Но именно поэтому отдам тебя в руки индейцам. Ты увидишь, какие они ловкие затейники! Таких палачей в Европе на сыщешь! Я же буду присутствовать на сеансе, как судья на матче. Тебя обслужат последнего, на закуску. Мои замечательные краснокожие начнут с твоих спутников. Они — твои дети, не правда ли? Я это чувствую по своей ненависти к ним. Все похожи, как тигриный выводок, на своего отца. Бравые молодцы. Посмотрим, как они сохранят присутствие духа, когда мой достойный друг Акомбака уделит им часть своей нежности… Мне также любопытно знать, останешься ли ты таким же фанфарономnote 275, когда твоих парней приголубят «бессмысленные мушки», а потом искромсают муравьи-маниоки… Они будут подыхать перед твоим носом, как лягушки в табаке…
Пленники оставались безучастными и немыми перед потоком дешевого хвастовства. Только их взоры, прикованные к глазам бандита, излучали непередаваемое презрение.
Краснокожие, понимавшие толк в мужестве, невольно восхищались такой твердостью. Поведение молодых людей, еще совсем детей, поражало индейцев, их почтение к людям белой расы нашло новую пищу. Завтрашний праздник обещает быть чудесным, он даст им огромное наслаждение применить на практике тонкие приемы палаческого искусства, в котором они так преуспели.
Душа покойного пиэй будет достойно отомщена, и масса Гаду не замедлит открыть перед нею обе половинки дверей, ведущих в рай, предназначенный специально для краснокожих. Акомбака, никогда ранее не «оперировавший» на белых, был подавлен величием своей миссии и испытывал сильные сомнения по поводу того, как надлежит ему вести себя в торжественный момент. Если бы Бенуа не убедил его в том, что белый человек с длинной бородой принял облик «бессмысленной мушки», чтобы проникнуть в глотку колдуна, то бедняга никогда бы не решился занести руку на представителя высшей и мудрой расы.
Но заявление бандита (а ведь он тоже белый), его присутствие на месте казни со своими бесчестными компаньонами подняли дух Акомбаки, придали ему необходимую самоуверенность.
Бенуа бросил на пленников последний взгляд, исполненный ненависти, и добавил, обращаясь к Робену:
— Я не намерен объяснять мотивы своего поведения по отношению к тебе. Мы в диком лесу, вдалеке от всякой цивилизации, здесь правит закон более сильного. И чтобы свести наши с тобой давние счеты, обстановка самая подходящая. Как ты понимаешь, и повод они дают более чем достаточный. Но, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что это ты с помощью своих щенков пытался свалить нам на голову деревья на реке, а потом ранил стрелой одного из моих товарищей. Признайся, ведь сбежать нашему краснокожему пленнику помог тоже ты?
— Да, я, — четко выговорил Робен.
— Вот уж не ждал такой откровенности! Твое признание успокаивает мою совесть, — иронически заключил Бенуа. — Вы проведете ночь в этом месте, здесь вполне удобно. Полдюжины краснокожих и один из моих парней будут у вас телохранителями. Охрана надежная, спите спокойно, желаю приятных сновидений! До завтра!
Робена и троих его сыновей усадили рядом, спинами к связке пальмовых листьев. Индеец с широкой тыквенной бутылкой, наполненной куаком, подносил каждому по очереди горячие плотные катышки, но пленники отказались от пищи. Другой принес кувшин с водой. Бедняги сделали по нескольку глотков, что дало им некоторое облегчение.
Главарь убрался, краснокожие остались под началом Бонне, которого надзиратель кратко посвятил в суть происходящего.
Пленники беседовали вполголоса, но по-английски, к великому разочарованию Бонне, которому очень хотелось знать, о чем они говорят. Запрещать разговоры он не собирался, ибо шеф отдал приказ не мешать их общению.
Патрон так поступил, конечно, не из гуманности: просто он надеялся, что доверительная беседа в такой момент, трагическая торжественность последнего разговора способны привести к проявлениям слабости и тем самым усилить его торжество.
Ожидания надсмотрщика не оправдались. Робинзоны, богатыри не только телом, но и духом, с детства готовились к любым превратностям жизни. И безжалостные удары судьбы, самые внезапные катастрофы могли их потрясти, но не в состоянии были сокрушить.
Однако на сей раз они должны будут погибнуть безоговорочно, если не произойдет какого-то чуда — увы, слишком невероятного в подобных условиях и в таком месте! Невозможно было не только предпринять отчаянную попытку освободиться от своих уз и убежать, но даже просто пошевелиться — настолько плотно спеленали их палачи по рукам и ногам!
— Дети мои!.. Милые мои дети! — шептал беглый каторжник, чье сердце надрывалось от тоски, но лицо сохраняло гордое спокойствие. — Я знаю, что мы пропали. Ничего не остается, как только подготовиться и умереть с достоинством!
— Отец, мы готовы, — в один голос отвечали отважные сыновья.
— Отец, я могу тебе твердо сказать от имени братьев и от своего собственного: мы жили без упрека и умрем без страха!
— Знаю, знаю, какие вы смелые, дорогие мои мальчики, моя вечная забота и любовь… Я не боюсь слабости, но могу ли думать спокойно, что увижу вас завтра совсем беззащитных среди рычащей и алчущей своры дикарей, что этот монстрnote 276 с человеческим лицом, самый мерзкий выродок изо всех каторжных отбросов, станет издеваться над вашим бессилием, а я даже не смогу пожертвовать жизнью, чтобы спасти вас! Вот что для меня невыносимо…
— Папа, а правда, — прозвучал нежный голос Эжена, — правда, что это — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда завоевал себе свободу?..
— Увы, это он! И вы теперь становитесь жертвами моего доброго поступка!
— Да какое значение имеет жизнь без тебя! — сказал Эдмон. — Сто раз мы встречались со смертью с того дня, когда впервые после разлуки обняли тебя! Разве эта постоянная, каждодневная борьба, не знающая ни минуты передышки, не приучила нас к мысли о преждевременной смерти?..
— Отец, мы жалеем только о великих планах, которые строили вместе с тобой ради будущего нашей приемной родины!
— Не жалейте ни о чем… — сдавленным голосом произнес Робен, чьи глаза увлажнили горячие слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
Робен и его сыновья наблюдали эту сцену с холодным и презрительным любопытством, они казались безучастными зрителями драмы, которая могла завершиться ужасной развязкой. Как будто семейство львов забавлялось гримасами трусливого шакала, не решавшегося залезть в холодную воду.
Индейцы и каторжники молчали, удивленные поведением главаря. Впрочем, они уже не раз наблюдали приступы его ярости.
— …Как собаки!.. Да, вы околеете все… как собаки! — наконец вырвался из груди Бенуа хриплый вопль.
Губы парижского инженера шевельнулись, голосом спокойным и звонким он произнес одно-единственное слово:
— Подлец!..
Этот неприятный эпитетnote 274 мог тут же завершиться катастрофой. Но случилось наоборот: он произвел на негодяя действие холодного душа. Тот внезапно успокоился, и, если бы не слегка дрожащий голос, невозможно было разглядеть приступ бешенства, который только что им владел.
— Ты мне заплатишь за это и за все прочее. Клянусь, я бы тебе размозжил голову одним ружейным выстрелом. Вообще я предпочитаю действовать быстро и решительно. Но именно поэтому отдам тебя в руки индейцам. Ты увидишь, какие они ловкие затейники! Таких палачей в Европе на сыщешь! Я же буду присутствовать на сеансе, как судья на матче. Тебя обслужат последнего, на закуску. Мои замечательные краснокожие начнут с твоих спутников. Они — твои дети, не правда ли? Я это чувствую по своей ненависти к ним. Все похожи, как тигриный выводок, на своего отца. Бравые молодцы. Посмотрим, как они сохранят присутствие духа, когда мой достойный друг Акомбака уделит им часть своей нежности… Мне также любопытно знать, останешься ли ты таким же фанфарономnote 275, когда твоих парней приголубят «бессмысленные мушки», а потом искромсают муравьи-маниоки… Они будут подыхать перед твоим носом, как лягушки в табаке…
Пленники оставались безучастными и немыми перед потоком дешевого хвастовства. Только их взоры, прикованные к глазам бандита, излучали непередаваемое презрение.
Краснокожие, понимавшие толк в мужестве, невольно восхищались такой твердостью. Поведение молодых людей, еще совсем детей, поражало индейцев, их почтение к людям белой расы нашло новую пищу. Завтрашний праздник обещает быть чудесным, он даст им огромное наслаждение применить на практике тонкие приемы палаческого искусства, в котором они так преуспели.
Душа покойного пиэй будет достойно отомщена, и масса Гаду не замедлит открыть перед нею обе половинки дверей, ведущих в рай, предназначенный специально для краснокожих. Акомбака, никогда ранее не «оперировавший» на белых, был подавлен величием своей миссии и испытывал сильные сомнения по поводу того, как надлежит ему вести себя в торжественный момент. Если бы Бенуа не убедил его в том, что белый человек с длинной бородой принял облик «бессмысленной мушки», чтобы проникнуть в глотку колдуна, то бедняга никогда бы не решился занести руку на представителя высшей и мудрой расы.
Но заявление бандита (а ведь он тоже белый), его присутствие на месте казни со своими бесчестными компаньонами подняли дух Акомбаки, придали ему необходимую самоуверенность.
Бенуа бросил на пленников последний взгляд, исполненный ненависти, и добавил, обращаясь к Робену:
— Я не намерен объяснять мотивы своего поведения по отношению к тебе. Мы в диком лесу, вдалеке от всякой цивилизации, здесь правит закон более сильного. И чтобы свести наши с тобой давние счеты, обстановка самая подходящая. Как ты понимаешь, и повод они дают более чем достаточный. Но, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что это ты с помощью своих щенков пытался свалить нам на голову деревья на реке, а потом ранил стрелой одного из моих товарищей. Признайся, ведь сбежать нашему краснокожему пленнику помог тоже ты?
— Да, я, — четко выговорил Робен.
— Вот уж не ждал такой откровенности! Твое признание успокаивает мою совесть, — иронически заключил Бенуа. — Вы проведете ночь в этом месте, здесь вполне удобно. Полдюжины краснокожих и один из моих парней будут у вас телохранителями. Охрана надежная, спите спокойно, желаю приятных сновидений! До завтра!
Робена и троих его сыновей усадили рядом, спинами к связке пальмовых листьев. Индеец с широкой тыквенной бутылкой, наполненной куаком, подносил каждому по очереди горячие плотные катышки, но пленники отказались от пищи. Другой принес кувшин с водой. Бедняги сделали по нескольку глотков, что дало им некоторое облегчение.
Главарь убрался, краснокожие остались под началом Бонне, которого надзиратель кратко посвятил в суть происходящего.
Пленники беседовали вполголоса, но по-английски, к великому разочарованию Бонне, которому очень хотелось знать, о чем они говорят. Запрещать разговоры он не собирался, ибо шеф отдал приказ не мешать их общению.
Патрон так поступил, конечно, не из гуманности: просто он надеялся, что доверительная беседа в такой момент, трагическая торжественность последнего разговора способны привести к проявлениям слабости и тем самым усилить его торжество.
Ожидания надсмотрщика не оправдались. Робинзоны, богатыри не только телом, но и духом, с детства готовились к любым превратностям жизни. И безжалостные удары судьбы, самые внезапные катастрофы могли их потрясти, но не в состоянии были сокрушить.
Однако на сей раз они должны будут погибнуть безоговорочно, если не произойдет какого-то чуда — увы, слишком невероятного в подобных условиях и в таком месте! Невозможно было не только предпринять отчаянную попытку освободиться от своих уз и убежать, но даже просто пошевелиться — настолько плотно спеленали их палачи по рукам и ногам!
— Дети мои!.. Милые мои дети! — шептал беглый каторжник, чье сердце надрывалось от тоски, но лицо сохраняло гордое спокойствие. — Я знаю, что мы пропали. Ничего не остается, как только подготовиться и умереть с достоинством!
— Отец, мы готовы, — в один голос отвечали отважные сыновья.
— Отец, я могу тебе твердо сказать от имени братьев и от своего собственного: мы жили без упрека и умрем без страха!
— Знаю, знаю, какие вы смелые, дорогие мои мальчики, моя вечная забота и любовь… Я не боюсь слабости, но могу ли думать спокойно, что увижу вас завтра совсем беззащитных среди рычащей и алчущей своры дикарей, что этот монстрnote 276 с человеческим лицом, самый мерзкий выродок изо всех каторжных отбросов, станет издеваться над вашим бессилием, а я даже не смогу пожертвовать жизнью, чтобы спасти вас! Вот что для меня невыносимо…
— Папа, а правда, — прозвучал нежный голос Эжена, — правда, что это — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда завоевал себе свободу?..
— Увы, это он! И вы теперь становитесь жертвами моего доброго поступка!
— Да какое значение имеет жизнь без тебя! — сказал Эдмон. — Сто раз мы встречались со смертью с того дня, когда впервые после разлуки обняли тебя! Разве эта постоянная, каждодневная борьба, не знающая ни минуты передышки, не приучила нас к мысли о преждевременной смерти?..
— Отец, мы жалеем только о великих планах, которые строили вместе с тобой ради будущего нашей приемной родины!
— Не жалейте ни о чем… — сдавленным голосом произнес Робен, чьи глаза увлажнили горячие слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158