Она привлекла мое внимание удивительной, почти кристальной ясностью. Вальсовые мелодии, как полевые цветы на лугу, были красивы и в то же время просты. Потом будто горны наперебой запели быструю, веселую походную песню. Уди­вительный, прямо юношеский задор. После окончания пе­редачи выяснилось, что это Седьмая симфония Прокофье­ва, того самого строгого и непонятного композитора, каким он мне, и не только мне, казался.
И вот куплена пластинка с записью симфонии. Слу­шаю внимательно от начала до конца один раз, другой, третий... Нравится все больше и больше. Если Прокофьев может быть таким прекрасным, лиричным и простым, так зачем писать чересчур усложненные вещи, «отталкиваю­щие» слушателей?.. Понимаю, что так ставить вопрос нельзя. Ведь если нет подготовки, сложной может пока­заться даже сравнительно простая фортепьянная пьеса. Любовь к Седьмой симфонии вызвала у меня непреодо­лимое желание как можно больше узнать о творчестве Прокофьева. И может быть, рассказ об этом будет полезен тем, кому еще предстоит открыть для себя этого замеча­тельного композитора.
Седьмая симфония - одно из его последних произведе­ний. Очевидно, много лет шел композитор к ее простоте и лиричности. А может, всю жизнь? И я обратился к уже испытанному средству: стал читать биографию Прокофье­ва, искать, что же привело его к созданию Седьмой симфо­нии. Каким же большим и сложным оказался для компо­зитора этот путь!
Простота... Молодой Прокофьев не мог понять, «как можно любить Моцарта с его простыми гармониями». Он искал тогда гармоний новых, необычных.
Вот как описал встречу Прокофьева с футуристами в московском «Кафе поэтов» поэт Василий Каменский:
«...Рыжий и трепетный, как огонь, он вбежал на эстра­ду, жарко пожал нам руки, объявил себя убежденным футуристом и сел за рояль. Для начала сыграл новую вещь «Наваждение». Блестящее исполнение, виртуозная техника, изобретательская композиция так всех захватили, что нового футуриста долго не отпускали от рояля. Ну и темперамент у Прокофьева! Казалось, что в кафе происхо­дит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композито­ра, балки, косяки, а мы стояли готовые сгореть заживо в огне неслыханной музыки... Подобное совершается, быть может, раз в жизни, когда видишь, ощущаешь, что ма­стер «безумствует» в сверхэкстазе, будто идет в смертную атаку, что этот натиск больше не повторится никогда...» Тогда же, по свидетельству Каменского, Маяковский, который тоже был в это время в кафе, набросал карандашный портрет композитора, подписав: «Сергей Сергее­вич играет на самых нежных нервах Владимира Влади­мировича».
Крайности в музыке Прокофьева озадачивали совре­менников, но вместе с тем их заражали его оптимизм и молодой задор. .
«С каким наслаждением и вместе с удивлением натал­киваешься на это яркое и здоровое явление в ворохах современной изнеженности, расслабленности и анемич­ности», - писал в то время друг Прокофьева компози­тор Н. Я. Мясковский.
Читая биографию Прокофьева, я, к своему удивлению, обнаружил, что сам он давным-давно уже «высказался» о солнце. И произошло это до появления альбома.
26 января 1916 года в Петрограде состоялось первое исполнение Скифской сюиты Прокофьева под управлени­ем композитора. Не без юмора он вспоминает об этом в автобиографии: «После сюиты в зале разыгрался чрезвы­чайно большой шум... Глазунов, к которому я специально заезжал, чтобы пригласить на концерт... вышел из себя - и из зала, не вынеся солнечного восхода, то есть за восемь тактов до конца... Литаврист пробил литавру насквозь, и Зилоти обещал мне прислать прорванную ко­жу на память...»
Скифская сюита Прокофьева вопреки ожиданию не произвела на меня впечатления чего-то «скандального» - больше того, отдельные места мне просто понравились. Например, третья часть - «Ночь», полная негромких, таинственных и глубоких звуков... «Восход солнца», ко­нечно, «слепит» слушателя нарастающим, накаленным звуком труб в высоком регистре. Эти восемь тактов зву­чат торжественно, но несколько пронзительно, раздражая слух.
Что могло возмутить в этом «Восходе солнца» Глазу­нова? Может быть, он почувствовал в музыке Прокофье­ва отсутствие того, на чем держалась музыка его великих предшественников и современников - Глинки, Чайков­ского, Рахманинова, - отсутствие мелодичности? В Скиф­ской сюите нет запоминающихся, ярких мелодий, и это усложняет восприятие.
Так где же все-таки искать истоки Седьмой симфо­нии?
На помощь мне пришел сам композитор. Читая его воспоминания, я неожиданно натолкнулся на анализ основных путей, по которым развивалось творчество Прокофьева. Вот эти «линии» творчества.
Первая - классическая - берет свое начало в его раннем детстве, когда Прокофьев слышал в исполнении матери сонаты Бетховена.
Вторая - новаторская. Она идет от знаменательной встречи с Танеевым, когда тот обратил внимание на «про­стые гармонии» юного композитора. А произошло это так. Одиннадцатилетний Сережа показывал сочиненную им симфонию, и Танеев заметил, что «больно уж простовата гармония». Маленького сочинителя это «задело». Через несколько лет «новшества» Прокофьева уже обращали на себя внимание.
«А когда через восемь лет, - пишет Прокофьев, - я сыграл Танееву этюды опус 2, он недовольно прого­ворил: «Что-то уж очень много фальшивых нот». Я на­помнил ему старый разговор, и Сергей Иванович, не без юмора взявшись за голову, воскликнул: «Неужто это я толкнул вас на такую скользкую дорогу!»
К этой линии композитор относит уже известные нам «Наваждение» и Скифскую сюиту. Назвав эту линию творчества «новаторской», Прокофьев выразился, пожа­луй, не совсем точно. Ведь новаторство - поиски новых путей - может выражаться не только в усложнении формы произведения, но и в упрощении ее, если композитор ставит себе такую цель. Так что эту линию скорее можно назвать «изобретательской».
Третью линию - токкатную, или моторную, идущую, «вероятно, от Токкаты Шумана», которая произвела од­нажды на Прокофьева большое впечатление, композитор считал наименее ценной.
Четвертая линия - лирическая. Вот что пишет о ней Прокофьев: «Вначале она появляется как лирико-созерцательная, порою не совсем связанная с мелодикой... Эта линия оставалась незамеченной, или же ее замечали задним числом. В лирике мне в течение долгого времени от­казывали вовсе и, непоощренная, она развивалась медлен­но. Зато в дальнейшем я обращал на нее все больше и больше внимания».
Да, главного-то поначалу в Прокофьеве не заметили, а может, н не стремились заметить. А ведь в этой лири­ческой линии, как в зеркале, отразился сам Прокофьев. В этом я еще больше убедился, обратив внимание на происхождение всех перечисленных композитором линий его творчества. Все, кроме лирической, рождены в ре­зультате сильных впечатлений детства и получили с го­дами более или менее основательное развитие. Лирич­ность же пробивалась из глубины души.
Сначала лиричность была незаметным и, казалось, ни­кому не нужным ростком, лишь изредка напоминающим о себе в некоторых сочинениях композитора - «Сказке», «Снах», «Легенде»». Всего Прокофьев назвал около 15та­ких пьес, написанных им до 1919 года. Вот эта четвер­тая линия, без сомнения, и есть исток Седьмой симфонии.
Итак, ручеек лиричности найден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38