Говорят, человек познается до конца в суровых жизненных испытаниях. Таким испытанием для Прокофьева, как и для всего нашего народа, была Великая Отечествен­ная война. Особенно много и продуктивно работал ком­позитор в эти тяжелые годы.
Главная тема любого подлинного художника тех лет - тема защиты Отечества - нашла яркое свое от­ражение и в творчестве Прокофьева. Он начал работать над оперой «Война и мир». В те же годы родилась героико-эпическая Пятая симфония и многие другие про­изведения. ;
А не прервалась ли лирическая линия? Нет. Она все больше проникала в произведения композитора, делая их душевнее, яснее, проще. И это была уже «новая про­стота», которую так долго и упорно искал Сергей Серге­евич.
Хорошо зная Седьмою симфонию, я мысленно пред­ставил себе композитора, его характер. Многое становит­ся ближе и ясней, когда узнаешь в музыке живой образ ее творца.
«Сергей Сергеевич не мог и не хотел представить себе ни одного дня жизни без работы, - читаем мы в воспо­минаниях жены Прокофьева, - Он очень любил приро­ду... всегда находил время для далеких прогулок по по­лям, лесам, берегам рек...»
Органическая потребность находиться в атмосфере светлых и ясных ощущений заставила Прокофьева отка­заться от предложения написать балет на сюжет «Отелло». Работа над этим произведением означала бы для него «необходимость находиться в атмосфере дурных чувств», ему «не хотелось бы иметь дело с Яго».
Стремление к ясности, лиричности вскоре натолкнуло его на мысль написать оперу «Обручение в монасты­ре» на сюжет комедии Шеридана «Дуэнья». Познакомив­шись с комедией, он воскликнул: «Да ведь это шампан­ское, из этого может выйти опера в стиле Моцарта, Рос­сини!»
Конечно, в мире музыки у Прокофьева были свои сим­патии. По его признанию, классика всегда была ему близка. Особенно любил он оперу Чайковского «Чере­вички», романс Бородина «Для берегов отчизны дальней», «Приглашение к танцу» Вебера, Вальс-фантазию Глинки. Но когда Прокофьева попросили назвать самого любимого композитора, он указал на Гайдна.
Последние восемь лет жизни Прокофьев был серьезно болен, и врачи запрещали ему много работать. А он не мог жить вне музыки и считал день, проведенный без за­нятий, пустым, не дающим удовлетворения. Найдите хоть одну нотку пессимизма в творчестве композитора последних лет - он пишет произведения, прославляю­щие мужество, героизм, любовь: оперу «Повесть о на­стоящем человеке», балет «Сказ о каменном цветке», сюиту «Зимний костер», ораторию «На страже мира» и, наконец, Седьмую симфонию.
* * *
Работая над этими произведениями и пересматривая написанное раньше, Прокофьев уже совершенно опреде­ленно говорил о своем неизменном стремлении к просто­те и ясности музыкального языка, о сочетании простоты с высоким профессиональным мастерством, с выработкой оригинального стиля. Сама жизнь, советская действительность помогали Прокофьеву, и он пришел к своей вер­шине в творчестве - Седьмой симфонии.
Композитор поставил перед собой необычную задачу: написать симфонию для детей. Он настроился на самое светлое, ясное - воплощение в музыке детского восприя­тия жизни. Прокофьев относился к типу художников, которые, по выражению Горького, умеют глубоко и та­лантливо помнить детство.
Так был сделан первый шаг. Но симфонию для дет­ского радиовещания, как предполагал композитор внача­ле, он не стал писать. В процессе сочинения Прокофьев пришел к глубоким размышлениям о жизни. Произошла неизбежная цепная реакция откровенности: перед деть­ми, перед собой, перед всеми людьми.
И когда хочется восстановить душевную ясность или просто помечтать, когда соскучишься по особому мелоди­ческому теплу музыки, я ставлю на проигрыватель пла­стинку с Седьмой симфонией Прокофьева.
...Низкий звенящий удар, и сразу в скрипках высо­ким отзвуком, словно в синеве неба, рождается мелодия. В ней чувствуется какая-то необычайно искренняя, теп­лая интонация.
Бывает, так, без предисловий начинается разговор. Ты еще не готов к нему, еще не настроился на душев­ный тон собеседника, а он уже сразу откровенно говорит с тобой.
...Мелодия возвращается во второй, в третий раз. О чем говорит она?..
Все постигается в сравнении. Вот в басах появилась новая песня - широкая, светлая, радостная. Она конт­растирует с лирическим монологом первой темы. Так, на смену мечтательной ночи приходит полный ясной мудро­сти день. А может быть, это человек рассказывает о себе? Живут в нем два вечных начала. Одно - лирико-мечтательное, другое - широкое, радостно обнимающее мир. Первая тема симфонии - нежная, она идет «сверху», от скрипок, вторая поднимается «снизу», из басов, и посте­пенно захватывает весь оркестр.
Затихает песня, и вдруг... происходит удивительное. В оркестре появляется еще одна тема! Звучит спокойно-размеренная, целомудренно-чистая мелодия, почти хруп­кая, тающая солнечными каплями колокольчиков. Что это? Может быть, в этот момент композитор вспомнил одного из персонажей любимой им чеховской «Степи», того самого «счастливого до тоски» человека, который готов рассказать всему свету о своей невероятной радо­сти, о переполнившей его до краев любви.
И вот уже, переплетаясь между собой и обретая в со­поставлении какие-то новые качества, проходят в оркест­ре отзвуки двух первых тем. И когда перед нами еще раз проходят все темы, замечаешь, что вторая, подхва­ченная скрипками и не утратившая своей широты, ста­новится теплее, душевнее. И снова звучит, теперь уже как итог, удивительная мелодия третьей темы...
Как передать ощущение чистой красоты и поэзии, разлитой в музыке второй части? Перед нами, словно в прекрасном сне, проходит легкий хоровод вальсовых ме­лодий, неприхотливых, нежных, шутливых, фантастиче­ских... То слышатся какие-то тихие, таинственные звуки, то вдруг перед глазами проплывает балетная сцена.
Оркестровые краски словно палитра художника. И да­же не знаешь порой, чему больше обязана красота звуча­ния оркестра: выразительности мелодии или этим почти сказочным тембрам, неожиданным сочетаниям оркестро­вых звуков. Мелодии вальса будто светятся мягкими то­нами уральских камней-самоцветов.
В первых звуках третьей части настроение спокойно-созерцательное. Появляется новая мелодия - короткая, выразительная, грустная. Инструменты бережно пере­дают ее друг другу, напевая каждый по-своему, словно соревнуясь в нежности исполнения. Редко у Прокофьева можно встретить такую светлую грусть.
И вновь появляются две уже знакомые мелодии. Те­перь они еще больше контрастируют между собой. Пер­вая, с подвижным ритмичным аккомпанементом, напоми­нает мне баркаролу. Так вечером на берегу реки слы­шишь, как струится вода. О чем думаешь, глядя на бе­гущую воду? Не о времени ли, течение которого все даль­ше уносит нас от прошлого? Но можно мысленно вер­нуться - подняться по этому течению к началу, к исто­кам... Не сделал ли это и сам композитор?
…Вот в тишине раздались глухие шаги. В их ритме повел простую мелодию фагот, ее подхватил кларнет, потом гобой. По-своему излагая мелодию, они звучат, словно в далекой матовой дымке. Как будто слышишь пастуший рожок... Другие инструменты подхватывают эту тему, проясняя и оживляя ее. Сомнений нет: в меч­тах вернулось далекое детство,
.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38