..»
Остановился, задумался, потом поднес руки ко рту, чтобы согреть. Огонь свечи забился, осветив дрожащим светом пар человеческого дыхания.
«Бетховен - Шекспир музыки...» Эта величественная формула выведена только что. Но вместила в себя очень многое: и жизнь этого человека, и жизнь его предшественников, если выделить ту удивительную радугу русской критической мысли о музыке, которая перекинута через XIX век В. Ф. Одоевским, А. Н. Серовым, В. В. Стасовым и подхвачена на правах равного именитым критиком - Борисом Владимировичем Асафьевым. Это был он.
А за глухими стенами Театра имени А. С. Пушкина, где находился Асафьев, лежал беззвучный, засыпанный глубоким снегом город - блокадный Ленинград.
Борис Владимирович должен был эвакуироваться вместе с консерваторией. Но в день отъезда, когда его племянница и ее муж вдвоем не сумели оторвать от пола корзину, в которой лежали самые необходимые для его работы книги, ноты и рукописи, почтенный профессор вдруг забастовал: он заявил, что никуда отсюда не уедет.
Так и остались. Борис Владимирович, его жена и ее сестра, после того как бомбой был поврежден их дом, переселились в гримерную театра.
Наступила суровая зима 1942 года. Театр замерзал. Свет погас. Катастрофически уменьшился рацион ленинградцев. По улицам города скорбным потоком тянулись саночки, на которых лежали завернутые в простыни умершие от голода и холода жители героического города. В будущем летописцы выведут страшную статистику зимы. Только за январь и февраль 1942 года в Ленинграде умерло 199 187 человек.
Как важно было сейчас не поддаться отчаянию, сохранить волю, силу духа. Помогала музыка. Могучие и страстные бетховенские мелодии отрывали от горькой картины бытия. Так хотелось работать, творить. Чуть больше бы тепла, света и столь необходимой жизненной энергии.
Оказавшись в блокадном Ленинграде, Асафьев с утроенной силой взялся за свои многосторонние музыкальные дела. Он ведь был не только признанным музыковедом-ученым, основоположником советского музыкознания, но и талантливым композитором, автором многих сочинений, среди которых знаменитые балеты «Пламя Парижа» и «Бахчисарайский фонтан». Во время войны он обращается к героико-патриотической теме: пишет для духового оркестра сюиту «Суворов», вариации для фортепиано на тему Петровского марша, «Дифирамб» в честь родного города, цикл пьес «Суровые дни», военно-патриотические песни... Он - председатель конкурса ленинградских композиторов на создание массовой песни, завершившегося 7 ноября 1941 года.
«Бетховен - Шекспир музыки...» Да, многое вошло в эту формулу - и мудрая новелла Одоевского о последнем квартете Бетховена, и знаменитый разбор Серовым Девятой симфонии великого немецкого композитора, и «бетховенские» статьи Стасова, и, конечно, его, Асафьева, работы. Борис Владимирович не повторял уже найденного - он шел дальше, открывая неизведанное, оценивая прошлое с позиций современности.
В последние годы он много думал о глубоких связях между интонацией человеческой речи и музыкой. Несомненно, исторически речь человека легла в основу музыкальной интонации. И в этом был ключ для разгадки тайн музыкального творчества. Асафьеву стало ясно, что смена явлений музыкального творчества в истории музыки происходила как своего рода смена кризисов интонаций, подобно словарным кризисам в истории человеческих языковых систем. И удивительное озарение вдруг осветило его ум. Музыка открылась реально осязаемой «звуко-произносимой человеческой мыслью». Слушая музыку, интонируя ее как особую речь, он убеждался, что найденный путь - единственно верный. Ему стало ясно, почему форма тех или иных произведений строится так, а не иначе.
Еще двадцать лет назад он взялся за исследование оперы «Евгений Онегин» П. И. Чайковского, стараясь нарисовать слушателям картину ее создания, но отступил перед сложностью задачи.
Сейчас же, в блокадные дни, он вдруг очень ясно и легко представил себе, как могло протекать сочинение «Онегина» в сознании Чайковского. И он напишет в эти трудные месяцы свою лучшую книгу о Чайковском - об его опере «Евгений Онегин».
А в сентябре 1942 года в письме к Д. Б. Кабалевскому скажет удивительные слова: «Сейчас за год войны, записав почти все, что я сообразил за свою жизнь о закономерности процессов интонирования у композиторов и вообще природы интонации, я уже словно математически знаю, как и что доставалось легко и что было трудно Глинке, Бетховену, Верди, Чайковскому. Я знаю, почему Вагнер, как маг, лепит свои массивы, в чем секрет его техники, знаю, почему Верди застрял над «Отелло», а «Трубадура», «Травиату» и «Риголетто» написал подряд, знаю, в чем причины трагедии Мусоргского, и не только его, знаю «беды» многих его современников...»
* * *
Действительно, алгеброй гармонию поверил.
И он напишет в блокадные дни свой колоссальный труд - цикл работ под общим названием «Мысли и думы» объемом свыше 100 (!) печатных листов. Он подведет итог всему, что передумал за свою жизнь, и это будет своего рода «1001 ночь в размышлениях о музыке» (может, на это название натолкнули его бессонные, бесконечные сумерки и ночи темных ленинградских квартир). Он напишет сжатую до предела автобиографическую книгу, связанную лишь с музыкальной «линией» его жизни. И это будут несметные богатства, потому что сами имена прошедших через его жизнь людей светят подобно алмазам.
Сын мелкого петербургского чиновника, Асафьев благодаря любви к музыке, редчайшему трудолюбию и настойчивости стал незаурядным музыкантом и постепенно вошел, сперва робко, а потом уверенно и с достоинством в круг самых глубоких и авторитетных людей искусства. Как композитор он учился у Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Лядова; как будущий критик брал незабываемые уроки постижения искусств у самого Владимира Васильевича Стасова, тепло принявшего в свой круг в 1904 году талантливого юношу, умевшего вдохновенно сыграть с листа сложнейшие сочинения. У Стасова Асафьев познакомился с М. Горьким и И. Репиным, у него же слушал пение Ф. Шаляпина и игру А. Глазунова и других выдающихся музыкантов.
Работая после окончания консерватории концертмейстером балетного класса Мариинского театра, он наблюдал творчество реформатора балета М. Фокина. И даже написал классический танец для А. Павловой и В. Нижинского. Его друзьями в молодые годы были С. Прокофьев и Н. Мясковский. Эта дружба сохранилась до конца жизни.
После Октябрьской резолюции он сразу включился в строительство музыкальной культуры молодой Советской республики - занимался и школьным музыкальным воспитанием, и созданием первых филармоний и музыковедческих факультетов консерваторий, и исследованием творчества западных и отечественных композиторов. Его работы высоко ценил нарком просвещения А. В. Луначарский.
Да, многое прошло перед мысленным взором музыканта в дни блокады, и о многом он решил рассказать людям.
Но силы человеческие не беспредельны. Вскоре он почувствовал приближение беды: ровно за месяц до вышеупомянутого письма Кабалевскому он признается ему: «Слабеет память, но слух в идеальном порядке. Слабеет сердце, усилился склероз, а мозг каждый день приносит мне новые мысли, новые идеи, новые перспективы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Остановился, задумался, потом поднес руки ко рту, чтобы согреть. Огонь свечи забился, осветив дрожащим светом пар человеческого дыхания.
«Бетховен - Шекспир музыки...» Эта величественная формула выведена только что. Но вместила в себя очень многое: и жизнь этого человека, и жизнь его предшественников, если выделить ту удивительную радугу русской критической мысли о музыке, которая перекинута через XIX век В. Ф. Одоевским, А. Н. Серовым, В. В. Стасовым и подхвачена на правах равного именитым критиком - Борисом Владимировичем Асафьевым. Это был он.
А за глухими стенами Театра имени А. С. Пушкина, где находился Асафьев, лежал беззвучный, засыпанный глубоким снегом город - блокадный Ленинград.
Борис Владимирович должен был эвакуироваться вместе с консерваторией. Но в день отъезда, когда его племянница и ее муж вдвоем не сумели оторвать от пола корзину, в которой лежали самые необходимые для его работы книги, ноты и рукописи, почтенный профессор вдруг забастовал: он заявил, что никуда отсюда не уедет.
Так и остались. Борис Владимирович, его жена и ее сестра, после того как бомбой был поврежден их дом, переселились в гримерную театра.
Наступила суровая зима 1942 года. Театр замерзал. Свет погас. Катастрофически уменьшился рацион ленинградцев. По улицам города скорбным потоком тянулись саночки, на которых лежали завернутые в простыни умершие от голода и холода жители героического города. В будущем летописцы выведут страшную статистику зимы. Только за январь и февраль 1942 года в Ленинграде умерло 199 187 человек.
Как важно было сейчас не поддаться отчаянию, сохранить волю, силу духа. Помогала музыка. Могучие и страстные бетховенские мелодии отрывали от горькой картины бытия. Так хотелось работать, творить. Чуть больше бы тепла, света и столь необходимой жизненной энергии.
Оказавшись в блокадном Ленинграде, Асафьев с утроенной силой взялся за свои многосторонние музыкальные дела. Он ведь был не только признанным музыковедом-ученым, основоположником советского музыкознания, но и талантливым композитором, автором многих сочинений, среди которых знаменитые балеты «Пламя Парижа» и «Бахчисарайский фонтан». Во время войны он обращается к героико-патриотической теме: пишет для духового оркестра сюиту «Суворов», вариации для фортепиано на тему Петровского марша, «Дифирамб» в честь родного города, цикл пьес «Суровые дни», военно-патриотические песни... Он - председатель конкурса ленинградских композиторов на создание массовой песни, завершившегося 7 ноября 1941 года.
«Бетховен - Шекспир музыки...» Да, многое вошло в эту формулу - и мудрая новелла Одоевского о последнем квартете Бетховена, и знаменитый разбор Серовым Девятой симфонии великого немецкого композитора, и «бетховенские» статьи Стасова, и, конечно, его, Асафьева, работы. Борис Владимирович не повторял уже найденного - он шел дальше, открывая неизведанное, оценивая прошлое с позиций современности.
В последние годы он много думал о глубоких связях между интонацией человеческой речи и музыкой. Несомненно, исторически речь человека легла в основу музыкальной интонации. И в этом был ключ для разгадки тайн музыкального творчества. Асафьеву стало ясно, что смена явлений музыкального творчества в истории музыки происходила как своего рода смена кризисов интонаций, подобно словарным кризисам в истории человеческих языковых систем. И удивительное озарение вдруг осветило его ум. Музыка открылась реально осязаемой «звуко-произносимой человеческой мыслью». Слушая музыку, интонируя ее как особую речь, он убеждался, что найденный путь - единственно верный. Ему стало ясно, почему форма тех или иных произведений строится так, а не иначе.
Еще двадцать лет назад он взялся за исследование оперы «Евгений Онегин» П. И. Чайковского, стараясь нарисовать слушателям картину ее создания, но отступил перед сложностью задачи.
Сейчас же, в блокадные дни, он вдруг очень ясно и легко представил себе, как могло протекать сочинение «Онегина» в сознании Чайковского. И он напишет в эти трудные месяцы свою лучшую книгу о Чайковском - об его опере «Евгений Онегин».
А в сентябре 1942 года в письме к Д. Б. Кабалевскому скажет удивительные слова: «Сейчас за год войны, записав почти все, что я сообразил за свою жизнь о закономерности процессов интонирования у композиторов и вообще природы интонации, я уже словно математически знаю, как и что доставалось легко и что было трудно Глинке, Бетховену, Верди, Чайковскому. Я знаю, почему Вагнер, как маг, лепит свои массивы, в чем секрет его техники, знаю, почему Верди застрял над «Отелло», а «Трубадура», «Травиату» и «Риголетто» написал подряд, знаю, в чем причины трагедии Мусоргского, и не только его, знаю «беды» многих его современников...»
* * *
Действительно, алгеброй гармонию поверил.
И он напишет в блокадные дни свой колоссальный труд - цикл работ под общим названием «Мысли и думы» объемом свыше 100 (!) печатных листов. Он подведет итог всему, что передумал за свою жизнь, и это будет своего рода «1001 ночь в размышлениях о музыке» (может, на это название натолкнули его бессонные, бесконечные сумерки и ночи темных ленинградских квартир). Он напишет сжатую до предела автобиографическую книгу, связанную лишь с музыкальной «линией» его жизни. И это будут несметные богатства, потому что сами имена прошедших через его жизнь людей светят подобно алмазам.
Сын мелкого петербургского чиновника, Асафьев благодаря любви к музыке, редчайшему трудолюбию и настойчивости стал незаурядным музыкантом и постепенно вошел, сперва робко, а потом уверенно и с достоинством в круг самых глубоких и авторитетных людей искусства. Как композитор он учился у Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Лядова; как будущий критик брал незабываемые уроки постижения искусств у самого Владимира Васильевича Стасова, тепло принявшего в свой круг в 1904 году талантливого юношу, умевшего вдохновенно сыграть с листа сложнейшие сочинения. У Стасова Асафьев познакомился с М. Горьким и И. Репиным, у него же слушал пение Ф. Шаляпина и игру А. Глазунова и других выдающихся музыкантов.
Работая после окончания консерватории концертмейстером балетного класса Мариинского театра, он наблюдал творчество реформатора балета М. Фокина. И даже написал классический танец для А. Павловой и В. Нижинского. Его друзьями в молодые годы были С. Прокофьев и Н. Мясковский. Эта дружба сохранилась до конца жизни.
После Октябрьской резолюции он сразу включился в строительство музыкальной культуры молодой Советской республики - занимался и школьным музыкальным воспитанием, и созданием первых филармоний и музыковедческих факультетов консерваторий, и исследованием творчества западных и отечественных композиторов. Его работы высоко ценил нарком просвещения А. В. Луначарский.
Да, многое прошло перед мысленным взором музыканта в дни блокады, и о многом он решил рассказать людям.
Но силы человеческие не беспредельны. Вскоре он почувствовал приближение беды: ровно за месяц до вышеупомянутого письма Кабалевскому он признается ему: «Слабеет память, но слух в идеальном порядке. Слабеет сердце, усилился склероз, а мозг каждый день приносит мне новые мысли, новые идеи, новые перспективы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38