Бесспорно нарушая имущественные права Вашего контрагента, указанный договор имеет и другую отрицательную сторону, не менее важную для общей ха­рактеристики печального положения Антона Павловича: обязанность отдавать все свои новые вещи Вам, хотя бы другие издательства предлагали неизмеримо большую плату, Должна тяжелым чувством зависимости ложиться на А. П. Чехова и несомненно отражаться на продуктивности его творчества. По одному из пунктов договора Чехов платит неустойку в 5000 рублей за каждый печатный лист, отданный им другому издательству. Таким образом, он лишен возможности давать свои произведения даже деше­вым народным издательствам. И среди копеечных книжек, идущих в народ и на обложке своей несущих имена почти всех современных писателей, нет книжки с одним только дорогим именем - именем А. П. Чехова.
И мы просим Вас, в этот юбилейный год, исправить не­вольную, как мы уверены, несправедливость, до сих пор тяготевшую над А. П. Чеховым. Допуская, что в момент заключения договора Вы, как и Антон Павлович, могли не предвидеть всех последствий сделки, мы обращаемся к Ва­шему чувству справедливости и верим, что формальные основания не могут в данном случае иметь решающего значения...
Для фактического разрешения вопроса мы просим при­нять наших уполномоченных: Н. Г. Гарина-Михайловского и Н. П. Ашешова».
Подписали бумагу: Федор Шаляпин, Леонид Андреев, Ю. Бунин, И. Белоусов, А. Серафимович, Е. Гославский, Сергей Глаголь, П. Кожевников, В. Вересаев, А. Архипов, Н. Телешов, Ив. Бунин, Виктор Гольцев, С. Найденов, Евгений Чириков.
Как пишет в своих воспоминаниях писатель Н. Д. Те­лешов, у которого задержался этот документ, имелись все основания считать, что успех переговоров был обеспечен, но А. П. Чехов, узнав о предполагаемом обращении к А. Марксу, запротестовал и просил не делать этого, и дальнейший сбор подписей под письмом прекратился.
Зная, как избегает Чехов всяких юбилеев, торжествен­ных речей и публичных выступлений, руководители театра вынуждены были обмануть Чехова и скрыть от него гото­вящееся чествование. В день премьеры во время третьего действия спектакля за Чеховым на квартиру приехали с запиской от Немировича-Данченко о том, что все актеры просят его приехать в театр.
...Театр был полон. Спектакль шел с большим успехом. Вызовы артистов были шумные. Когда после третьего ак­та А. П. Чехова пригласили на сцену, где собралась вся труппа и открыли занавес, овации всего театра превратились в бурю. По воспоминаниям тех, кто был в этот день в театре, было заметно, с каким трудом больной Антон Павлович стоял на сцене и выслушивал многочисленные приветствия и адреса. Из публики раздавались голоса:
- Сядьте, Антон Павлович, сядьте!
Но Чехов упорно продолжал стоять. Мария Павловна рассказывала, что какой-то зритель-сибиряк, взволнован­но говоря речь, увлекаясь, все время надвигался на Анто­на Павловича. Чехов постепенно отступал назад. После он сказал полушутя Марии Павловне:
- Знаешь, я уже сжал кулаки, мне казалось, что он набросится на меня...
В своих воспоминаниях К. С. Станиславский рассказы­вает о другом эпизоде: «Один из литераторов начал свою речь почти теми же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в первом акте:
«Дорогой и многоуважаемый... (вместо слова «шкаф» литератор вставил имя Антона Павловича)... приветствую вас» и т. д.
Антон Павлович покосился на меня - исполнителя Гаева, - и коварная улыбка пробежала по его губам».
Представители лучшей части русской интеллигенции, собравшиеся в этот день в театре, выразили свою искрен­нюю любовь к Чехову и подчеркнули общественное значе­ние его творчества. Друзья писателя, поклонники его та­ланта сделали Чехову в этот вечер много подношений-по­дарков, часть которых можно и теперь видеть в кабинете Антона Павловича в ялтинском Доме-музее.
Выступая от имени Художественного театра, Вл. И. Немирович-Данченко подчеркнул значение драматургии Чехова для театра. Он сказал:
- Милый Антон Павлович! Приветствия утомили те­бя, но ты должен найти утешение в том, что хоть отчасти видишь, какую беспредельную привязанность питает к те­бе все русское грамотное общество. Наш театр в такой сте­пени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, тво­ей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это - мой театр...
Это была последняя встреча Чехова с Художественным театром, со зрителями и читателями его произведений.
Январь и половину февраля Антон Павлович, почти все время болевший, прожил в Москве и лишь 17 февраля возвратился к себе в Ялту.
В мае 1904 года Чехов снова в Москве. Здесь он опять слег. Немного поправившись, по настоянию московских врачей, уже в тяжелом состоянии Чехов вместе с Ольгой Леонардовной 3 июня выехал на курорт в Баденвейлер (в южной Германии). Там здоровье его продолжало ухуд­шаться, хотя он и писал сестре, что «здоровье мое стано­вится все лучше, крепче», или «здоровье входит в меня не золотниками, а пудами».
Делал ли он это для того, чтобы успокоить близких, или же действительно верил в улучшение своего здоровья? Ведь Чехов был, как свидетельствуют его современники, очень не плохой врач. Начавшееся с зимы этого года катаст­рофическое ухудшение его здоровья не могло не заставить его, как врача, подумать о быстро приближающейся раз­вязке. Напрашивается вопрос, не поехал ли Чехов на за­граничный курорт с сознанием близкой своей смерти и даже не потому ли и поехал? Писал же он как-то из Мелихова, что, внезапно почувствовав однажды сердечные перебои и близость обморока, он быстро пошел в свою комнату и у него тогда была «одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих»! Не поехал ли он и теперь за грани­цу для того, чтобы не причинять своим самым близким, любящим его людям страданий от картины его смерти?
Писатель Н. Д. Телешов свидетельствует, что когда на­кануне отъезда Чехова из Москвы за границу он пришел навестить его, Антон Павлович, протягивая ему исхудалую руку, сказал: «Завтра уезжаю. Прощайте. Еду уми­рать»...
В последнем в своей жизни письме, написанном Марии Павловне 28 июля, за три дня до смерти, Чехов писал, что собирается домой ехать морем, так как в вагонах жарко и душно и что «по железной дороге приедешь домой скорей, чем нужно, а я еще не нагулялся». Было ли это опять-таки желанием отвлечь мысли родных о его тяжелом состоянии, или же он, как всякий умирающий от туберкулеза, в по­следний момент действительно поверил, что еще будет жить? Вероятно, на этот раз было и то и другое, хотя в последних строчках письма он, может быть, уже и бессозна­тельно, признается: «Желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего - и баста. А от одышки единственное лекарство - это не двигаться».
* * *
Катастрофа произошла через три дня, в ночь на 2/15 июля 1904 года. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова рас­сказывает о последних минутах Чехова:
«...В начале ночи он проснулся и первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Ощущение чего-то ог­ромного, надвигающегося придавало всему, что я делала, необычайный покой и точность, как будто кто-то уверенно вел меня. Помню только жуткую минуту потерянности: ощущение близости массы людей в большом спящем отеле и вместе с тем чувство полной моей одинокости и беспо­мощности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32