Не знает, что тот, кто тогда только еще начинал свою поэтическую карьеру, увенчан лаврами прижизненно и посмертно. Ничего не знает. Ее беспомощность, ее растерянность подобны мольбе о пощаде. И вот сейчас, когда, казалось бы, уже ничего не остается делать, как только до могилы исполнять свои обязанности гувернантки, надо совершить работу, за которую никто не берется с легким сердцем: переворошить свою биографию и придать фактам иное звучание, переоблачиться и предстать перед вечностью, уготованной ей независимо от ее воли, человеком, некогда влюбленным в нее до беспамятства. Освоиться с посвященным ей поэтическим завещанием.
Возрождается к жизни старая отмершая ткань душевного разлада и тревоги, возвращается зловещее и много лет подавляемое в глубине сознание причиненной другому боли, снова вырывается крик самозащиты перед тем чужим, страстным, неподходящим для нее человеком. Когда-то она утешала себя тем, что это театр, что чувство это не серьезно, во всяком случае не дает никакой прочности, а этакое галльско-славянское безумие. И вот приходится капитулировать: значит, молодой поэт был гениальным поэтом, а любовь его была настоящей, и только она, она одна в этой троице была самой ненадежной, самой разочаровывающей. Во всяком случае, так это выглядит во временной перспективе. Но она же полагалась на интуицию молодой девушки, прислушивалась к ровному биению своего сердца, и ей не в чем себя упрекнуть. Разве жизнь ее и без того не была тяжелой?
Одни разочарования и ошибки. Одиночество, отрешенность, тяжелая и неблагодарная работа.
Получив первое письмо от бельгийского поэта, который со множеством извинений, но вместе с тем настойчиво молит ее ответить, она ли это, та Анни Плейден, образ которой преследовал поэта в «предвечернем тумане в Лондоне», она отвечает ему в письме, выдающем величайшее волнение:
«Сударь!
Ваше письмо, которое я получила вчера, явилось для меня полной неожиданностью. Сколько раз за все эти годы я думала о Вильгельме Костровском (!), сколько раз задавалась вопросом, жив ли он. Но никогда не представляла, что когда-нибудь о нем услышу. Как это необычно!
Я познакомилась с Гийомом в 1901 году, в то время я совершала путешествие по Франции и Германии в обществе мадам Ц. Хольтерхёф, ее дочери, графини Миль-гау и дочери графини — Габриэль.
Я была гувернанткой Габриэль, и Костро (так называли Гийома) путешествовал с нами в качестве секретаря графини Мильгау, которая была вдовой. Уже много времени утекло с той минуты, когда я утеряла с ним связь.
Я горда, что Костро стал одним из лучших французских поэтов, и была бы неслыханно счастлива прочитать его произведения, если Вы соблаговолите мне их прислать, как обещаете в письме.
Гийом написал мне стихотворение давно когда-то, но я, к сожалению, потеряла его. Но у меня еще есть некоторые полученные от него презенты.
Был ли он женат и имел ли семью?
И еще разрешите спросить, зачем Вы пытались найти меня в течение этих пяти лет в Америке и каким образом обнаружили в Англии моих родственников? Какое значение может иметь сейчас этот факт для кого-то? Как Вы узнали о нашей юношеской дружбе?
Если Вы будете столь добры и ответите на эти вопросы, я с радостью расскажу Вам все, что помню.
Ваше письмо пробудило во мне столько воспоминаний.
Искренне Ваша Анни»
До чего же занятна схема этого сложнейшего психологического анекдота! Можно было бы проиллюстрировать им небольшой трактат под названием «Преходящ-ность и ненадежность славы». Именно любимая женщина рейнского периода не знает ничего о том, что Вильгельм пли Гпном Костровицкий( по ошибке она пишет «Костровский») стал великим Аполлинером, величия и славы которого она не может понять. Ей не хватает для этого волшебного слова, которое разрешило бы секрет как его чар, так и поэтической магии; ведь она же не могла им поддаться в ту пору, когда подобная вера в поэзию или хотя бы ощущение ее даны почти всем чувствующим человеческим существам: в молодости. Зрелость редко восполняет этот недостаток. Сумеет ли она понять его теперь только благодаря зрелости и опыту?
Во втором письме Анни послушно и как-то отрешенно отвечает на вопросы. Нелегкое эго дело, в письме рассказать незнакомому человеку историю старой-старой любви:
«Мне жаль, что я так задержалась с ответом, но все лето я была в отъезде и не могла достаточно собраться с мыслями, чтобы ответить Вам. При каждой попытке мои мысли обращались к прошлому, воскрешая в памяти события и факты, казалось бы, давно заглохшие. Но Ваша приверженность Гийому и труд, который Вы на себя взяли, чтобы найти меня, заслуживают того, чтобы сообщить Вам все, что возможно, хотя, боюсь, это будет нелегко. Вы пишете книгу о жизни и творчестве Гийома? Л Вы действительно считаете, что я могу дать Вам какую-нибудь важную информацию о его личности, которая не была бы известна? Не думаю! Я счастлива, что его творчество заслужило славу, и чувствую себя польщенной тем, что невольно вдохновила его к написанию стихов. Он предсказывал мне когда-то, что еще до моей смерти со мной случится что-то необычное. Мне кажется, что новость, которую Вы мне сообщили, и есть это чудесное событие.
Разве это не поразительно, что Гийом вернулся в мою жизнь таким вот образом, спустя сорок пять лет? Вы пишете, что некоторые моменты в его стихах для Вас трудны, но и я наверняка их не пойму, разве что они будут относиться к нашей дружбе.
Память подсказывает мне несколько событий из этого периода, которых, наверняка, и он не захотел бы описывать, но мне надо знать, что Вас особенно занимает.
Любопытно, что он написал о нашей связи. Мой французский не очень-то хорош: перевод займет у меня слишком много дорогого времени, но мне наверняка удастся найти в Калифорнии кого-нибудь, кто сумеет это сделать.
При Вашем знании английского Вам не доставит труда прислать мне перевод отрывков, которые Вас затрудняют, я буду поистине счастлива, если сумею их Вам растолковать.
Подарки и письма, которые я получила от Гийома, остались в доме моих родителей на Лэндор-роуд; когда четырнадцать лет назад моя мать умерла, все, что сочли бесполезным, было уничтожено.
Я привезла в Америку драгоценности, которые получила от него, однако все пропало, когда мой дом посетили грабители, уцелели только две вещи: аметист, который, как говорил Гийом, был вынут из ожерелья какой-то княгини, и ручной работы ожерелье из золота, украшенное необычным жемчугом, купленное, кажется, в Париже. Это единственные предметы, оставшиеся от Гийома.
Я хотела бы иметь фотографии, о которых Вы говорите; с той поры, как Вы вернули мне мои воспоминания, я вновь захотела взглянуть на его лицо. Он был прав, говоря, что я не понимаю столь необычайного поэта. Я была слишком молода и слишком невинна, он не раз вызывал во мне страх.
А Вы его лично знали? Иногда я представляю себе, что знала другого Гийома, а не того, который явился Вам как поэт.
Когда я познакомилась с ним, ему было двадцать лет. Он был влюблен до безумия, а я же была дурочкой, которая не отважилась его полюбить; причиной было как пуританское воспитание, так и влияние графини Мильгау, которая так забила мне голову рассказами о мужчинах вообще, что я не могла ни довериться, ни поверить Гийому. Порою он бывал порывистый и резкий до жестокости, но мог быть и очаровательным и внимательным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Возрождается к жизни старая отмершая ткань душевного разлада и тревоги, возвращается зловещее и много лет подавляемое в глубине сознание причиненной другому боли, снова вырывается крик самозащиты перед тем чужим, страстным, неподходящим для нее человеком. Когда-то она утешала себя тем, что это театр, что чувство это не серьезно, во всяком случае не дает никакой прочности, а этакое галльско-славянское безумие. И вот приходится капитулировать: значит, молодой поэт был гениальным поэтом, а любовь его была настоящей, и только она, она одна в этой троице была самой ненадежной, самой разочаровывающей. Во всяком случае, так это выглядит во временной перспективе. Но она же полагалась на интуицию молодой девушки, прислушивалась к ровному биению своего сердца, и ей не в чем себя упрекнуть. Разве жизнь ее и без того не была тяжелой?
Одни разочарования и ошибки. Одиночество, отрешенность, тяжелая и неблагодарная работа.
Получив первое письмо от бельгийского поэта, который со множеством извинений, но вместе с тем настойчиво молит ее ответить, она ли это, та Анни Плейден, образ которой преследовал поэта в «предвечернем тумане в Лондоне», она отвечает ему в письме, выдающем величайшее волнение:
«Сударь!
Ваше письмо, которое я получила вчера, явилось для меня полной неожиданностью. Сколько раз за все эти годы я думала о Вильгельме Костровском (!), сколько раз задавалась вопросом, жив ли он. Но никогда не представляла, что когда-нибудь о нем услышу. Как это необычно!
Я познакомилась с Гийомом в 1901 году, в то время я совершала путешествие по Франции и Германии в обществе мадам Ц. Хольтерхёф, ее дочери, графини Миль-гау и дочери графини — Габриэль.
Я была гувернанткой Габриэль, и Костро (так называли Гийома) путешествовал с нами в качестве секретаря графини Мильгау, которая была вдовой. Уже много времени утекло с той минуты, когда я утеряла с ним связь.
Я горда, что Костро стал одним из лучших французских поэтов, и была бы неслыханно счастлива прочитать его произведения, если Вы соблаговолите мне их прислать, как обещаете в письме.
Гийом написал мне стихотворение давно когда-то, но я, к сожалению, потеряла его. Но у меня еще есть некоторые полученные от него презенты.
Был ли он женат и имел ли семью?
И еще разрешите спросить, зачем Вы пытались найти меня в течение этих пяти лет в Америке и каким образом обнаружили в Англии моих родственников? Какое значение может иметь сейчас этот факт для кого-то? Как Вы узнали о нашей юношеской дружбе?
Если Вы будете столь добры и ответите на эти вопросы, я с радостью расскажу Вам все, что помню.
Ваше письмо пробудило во мне столько воспоминаний.
Искренне Ваша Анни»
До чего же занятна схема этого сложнейшего психологического анекдота! Можно было бы проиллюстрировать им небольшой трактат под названием «Преходящ-ность и ненадежность славы». Именно любимая женщина рейнского периода не знает ничего о том, что Вильгельм пли Гпном Костровицкий( по ошибке она пишет «Костровский») стал великим Аполлинером, величия и славы которого она не может понять. Ей не хватает для этого волшебного слова, которое разрешило бы секрет как его чар, так и поэтической магии; ведь она же не могла им поддаться в ту пору, когда подобная вера в поэзию или хотя бы ощущение ее даны почти всем чувствующим человеческим существам: в молодости. Зрелость редко восполняет этот недостаток. Сумеет ли она понять его теперь только благодаря зрелости и опыту?
Во втором письме Анни послушно и как-то отрешенно отвечает на вопросы. Нелегкое эго дело, в письме рассказать незнакомому человеку историю старой-старой любви:
«Мне жаль, что я так задержалась с ответом, но все лето я была в отъезде и не могла достаточно собраться с мыслями, чтобы ответить Вам. При каждой попытке мои мысли обращались к прошлому, воскрешая в памяти события и факты, казалось бы, давно заглохшие. Но Ваша приверженность Гийому и труд, который Вы на себя взяли, чтобы найти меня, заслуживают того, чтобы сообщить Вам все, что возможно, хотя, боюсь, это будет нелегко. Вы пишете книгу о жизни и творчестве Гийома? Л Вы действительно считаете, что я могу дать Вам какую-нибудь важную информацию о его личности, которая не была бы известна? Не думаю! Я счастлива, что его творчество заслужило славу, и чувствую себя польщенной тем, что невольно вдохновила его к написанию стихов. Он предсказывал мне когда-то, что еще до моей смерти со мной случится что-то необычное. Мне кажется, что новость, которую Вы мне сообщили, и есть это чудесное событие.
Разве это не поразительно, что Гийом вернулся в мою жизнь таким вот образом, спустя сорок пять лет? Вы пишете, что некоторые моменты в его стихах для Вас трудны, но и я наверняка их не пойму, разве что они будут относиться к нашей дружбе.
Память подсказывает мне несколько событий из этого периода, которых, наверняка, и он не захотел бы описывать, но мне надо знать, что Вас особенно занимает.
Любопытно, что он написал о нашей связи. Мой французский не очень-то хорош: перевод займет у меня слишком много дорогого времени, но мне наверняка удастся найти в Калифорнии кого-нибудь, кто сумеет это сделать.
При Вашем знании английского Вам не доставит труда прислать мне перевод отрывков, которые Вас затрудняют, я буду поистине счастлива, если сумею их Вам растолковать.
Подарки и письма, которые я получила от Гийома, остались в доме моих родителей на Лэндор-роуд; когда четырнадцать лет назад моя мать умерла, все, что сочли бесполезным, было уничтожено.
Я привезла в Америку драгоценности, которые получила от него, однако все пропало, когда мой дом посетили грабители, уцелели только две вещи: аметист, который, как говорил Гийом, был вынут из ожерелья какой-то княгини, и ручной работы ожерелье из золота, украшенное необычным жемчугом, купленное, кажется, в Париже. Это единственные предметы, оставшиеся от Гийома.
Я хотела бы иметь фотографии, о которых Вы говорите; с той поры, как Вы вернули мне мои воспоминания, я вновь захотела взглянуть на его лицо. Он был прав, говоря, что я не понимаю столь необычайного поэта. Я была слишком молода и слишком невинна, он не раз вызывал во мне страх.
А Вы его лично знали? Иногда я представляю себе, что знала другого Гийома, а не того, который явился Вам как поэт.
Когда я познакомилась с ним, ему было двадцать лет. Он был влюблен до безумия, а я же была дурочкой, которая не отважилась его полюбить; причиной было как пуританское воспитание, так и влияние графини Мильгау, которая так забила мне голову рассказами о мужчинах вообще, что я не могла ни довериться, ни поверить Гийому. Порою он бывал порывистый и резкий до жестокости, но мог быть и очаровательным и внимательным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74