«— Я буду приходить к вам, мадам, каждое утро, пока ваш сын, капитан, не вернется из колонии.
— Было бы куда проще просмотреть ежегодники и узнать, когда он приедет, если уж вы так хотите его увидеть.
Мы вошли к даме во время ее отсутствия. Моя сестра заявила, что у дамы чудесная мебель: инкрустированная слоновой костью кровать с небольшими изъянами.
— Повсюду можно встретить такие кровати. Мебель некрасивая, нестарая, мебель нестарая ясно потому, что я вижу инкрустацию с портретом сына дамы.
— Не трогай ее пилку для ногтей. Во-первых, ты не умеешь пользоваться пилками из слоновой кости, во-вторых, нельзя пользоваться пилками дам, которых нет дома. Что она скажет, если войдет? А если ничего не скажет, то что подумает?
— Я объясню ей, что жду сына, который в колонии.
— Она решит, что ты злоупотребляешь ее гостеприимством, вышвырнет тебя, и тебе снова придется пить в одиночестве на террасе кафе».
Такие вот рассказики закручивал Жакоб и в жизни. Он рассказывал или читал их по клочку бумажки, придавая отрывкам повседневных диалогов легкость воздушных шариков.
У Аполлинера фон подернут туманом и тревогой, словно бы там перемещались сонмы видений, не всегда осязаемых, но зато отчетливо ощущаемых. Над Аполлинером еще тяготеют кошмары поэтического прошлого, цельность и стройность поэтического воображения Жакоба кажется ему, быть может, несколько легковесной, и все же вызывает в нем восхищение. Ведь сам он в период «Зоны» будет искать такой простоты, и притом без всякого желания поражать.
В «Фестен д'Эзоп» Аполлинер печатал Жакоба с высшими почестями, на самом видном месте. И так же будет его печатать позднее в «Суаре де Пари». Ни о каком соперничестве не могло быть речи. Аполлинер, веселый, живой, но вместе с тем гордый и уверенный в себе, это был монолит авторитета в сравнении с неврастеничным, неровным, жестоким, едким и все же добрым до мозга костей, жаждущим благожелательного слова и ранимым Максом Жакобом, худым и уродливым, обреченным быть жертвой случайных знакомств, к чему вынуждала его тайная страсть. К Жакобу относились с симпатией, даже любили, но он слишком часто вызывал жалость, даже смех, слишком часто он сам смеялся над собой, слишком часто, если иметь в виду его действительные слабости. И хотя именно он, а не Аполлинер, не склонный к самоотречению, мог отдать все, деньги, жилье и даже любимые гравюры приятелю, который их похвалил, хотя это он, Макс Жакоб, готов был в любую минуту снять свое пальто и отдать нищему, который его растрогал,— все же королем был Аполлинер, а от короля не требуют никаких чрезмерных жертв. И поэтому Макс Жакоб, вспоминая первую встречу с Аполлинером в «Критерионе», сказал с врожденной ему покорностью: «
И тогда я понял, что начались новые дни в моей жизни».
С тех пор Аполлинер не раз бывал гостем Макса в его темной маленькой комнате на улице Равиньян, прославившейся после этого во французской поэзии. Описание этого убогого жилья, напоминающего каморку, вошло в историю: темно, какой-то столик, постель, чад от непрестанно горящей керосиновой лампы, смешанный с запахом эфира (Жакоб был наркоманом). Здесь Жакоб писал и рисовал, преимущественно рисовал, ведь он был тонким рисовальщиком, и его наброски пером, карикатуры, жанровые сценки и сепии имели своих любителей и ценителей, к сожалению не любящих или не имеющих чем платить. Ни для кого, кроме как покупателей, не было тайной, что сепии эти довольно часто делались из-за отсутствия материалов абсолютно новым, Жакобовским способом: художник макал перо или кисть в остатки кофе или кофе с чаем, и этой бледной и уж никак не прочной краской делал свои шедеврики. Это было то маленькое волшебство, секреты которого хорошо знал Макс Жакоб. Помимо прочих горестей, связанных с его человеческой судьбой, у поэта была еще одна слабость, почти обуза, с которой, казалось бы, невозможно было справиться при той нищете, в которой он жил: это быта снобистская тяга к людям из так называемого высшего общества. Титулы и светское положение некоторых людей приводили его в состояние легкого головокружения, испытывать которое он стремился как можно чаще. И — вот ведь чудо! — желайте как можно сильнее и дастся вам — Жакоб без всяких хитростей, без всяких унижений обеспечил себе доступ в некоторые парижские салоны, покорять которые отправлялся несколько раз в месяц в своей черной поэтической накидке на красной подкладке, тщательно выбритый, наполненный, точно легким газом, этакой поэтической снисходительностью, тысячами изящных словечек, анекдотов, изысканных реплик. И он наверняка был украшением этих салонов. Его слегка — но только слегка — претенциозные жесты, выдающие отсутствие интереса к женщинам, и тембр голоса на верхних нотах с оттенком некоторой жеманности позволяли ему потом в кругу друзей с Монмартра воспроизводить разговоры аристократических дам с неотразимым комизмом.
Устраивал и Жакоб свои маленькие «журфиксики», отводя один день в неделю для приема.
В этот день его редко посещали друзья. А больше экзальтированные поклонницы. Тогда перед воротами дома на улице Равиньян останавливались элегантные экипажи, откуда высаживались элегантные дамы. Никого не смущали полумрак в комнате и душная смесь необычных запахов, Жакоб показывал свои рисунки, читал стихи, забавно жестикулируя, рассуждал, развлекал, поражал, кокетничал и смешил, полный бескорыстного внимания к своим прелестным дамам. Этим отношением со «светом» он был обязан главным образом тогдашнему диктатору дамских мод, Пуаре. Дело в том, что Пуаре из снобизма ради разнообразия заводил знакомства и в артистических кругах, бывал у Пикассо, дружил с Жакобом, посещал мастерские художников. Это он иногда посредничал при продаже картин, сам нередко покупал набросок, а то и картину, благо у него были деньги, накопленные созданием туалетов для актрис, графинь и эксцентричных иностранок. Многие художники имели дело с Пуаре, между ними Рауль Дюфи, который делал ему рисунки для тканей и платьев, и Соня Делоне. Жан-Луи Буссенго, великолепный театральный художник, также получил от Пуаре заказ на огромную стенную декорацию, заполненную любимыми художником жанровыми сценами; таким образом этот диктатор моды старался создать себе имя покровителя искусств. После второй мировой войны Поль Пуаре написал воспоминания «Я одевал весь Париж», С их страниц возникает человек уже очень старый, многое повидавший, но который установил для себя иерархию людей и вещей, далеко не лестно говорящую о его интеллекте. Эта книга, как и множество книг подобного рода, еще раз заставляет задуматься над старой, как мир, темой моралистов всех времен: над суетой всех людских сует.
Дружеские связи Аполлинера расширяются с каждым годом. Друзья его друзей становятся его друзьями, и уже не хватило бы дней, чтобы хоть раз в месяц повидать всех, кого хотелось бы повидать. Поэты, художники, скульпторы,— все теснятся вокруг него, делают себе на нем рекламу и ищут в нем поддержки.
Монмартр заливает тогда волна пришельцев из других стран, способных и посредственных; гениальных, которые достигли финиша, и гениальных, которые пали по дороге, дали унавозить собою почву; заурядных, которые выбились, и незадачливых, которые заранее были обречены на забвение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74