Рядом с Аполлинером все приобретало краски и интенсивность, разговор с ним действовал как вино, его великодушие, доброжелательность, находчивость втягивали собеседников в какую-то увлекательную игру, где то и дело приходилось перескакивать от сказки к шутке, от грубого каламбура к состоянию экстатической грусти. Величайшей удачей его было то, что он безоговорочно уверовал в силу самых смелых из своего поколения, не убоялся риска и почти наперекор самому себе пошел ва-банк, поставил на художников Монмартра. Инстинкт не обманул его, когда, невзирая на свои былые увлечения, на старых добрых классиков, парнасцев и символистов, очертя голову кинулся в водоворот самых головоломных художнических теорий, подписался под ними как поэт и критик и, словно отважный Давид, вышел на бой с Голиафом филистерских вкусов, возглавил эту банду головорезов, поверил в их безумные теории и художническую практику и, нередко выставляя себя на посмешище, последовательно защищал своих друзей не только в литературных журналах, но и в ежедневных газетах, обычно отсталых либо даже воинственно консервативных в эстетическом смысле. Поэтому не будет большим преувеличением, если мы скажем, что с точки зрения критики он был тем, кто со священным рвением вел «кубиствующих» авангардистов через
Черное море глупости, отсталости и недоверия. В землю обетованную, текущую млеком славы и медом преуспеяния.
— Что было бы с кубистами, если бы не Аполлинер?— задавался вопросом Карко.
Давно признано, что ведомые являли собой на редкость одаренную группу, а через Чермное море ведут только избранных.
Аполлинер сыграл роль метрдотеля, который приучил парижскую публику к столь неаппетитному для нее кушанью, каким был кубизм. После долгого содрогания кушанье было проглочено и хотя кое-кто не может его переварить по сей день, ни о каких рекламациях уже нет и речи: в этом подозрительном пиршестве приняла участие сама история.
Ничего удивительного, что Аполлинер пользовался в группе молодых художников авторитетом не навязанным, а вытекающим из спонтанного порыва, не имеющим ничего общего со скучным уважением. Недаром и Пикассо изображал его в своих карикатурах в виде его святейшества папы, Цезаря, Геркулеса, в образах, превышающих обычный масштаб. А ведь его дружба всегда сочеталась с какой-то внутренней сдержанностью, он держался на расстоянии, позволяющем ему быть независимым и творчески самостоятельным.
Что из того, что Аполлинера считали скупым, что он нелепо выглядел в теплых кальсонах и уписывал апельсины вместе с кожурой? Кому мешает, что он ел за пятерых, лгал за десятерых и был тщеславен за двадцать человек сразу? Да будь он святым, — на него плевали бы. Им нужен был именно Аполлинер, а никто другой, именно такой. Лирик в быту, мистификатор, чуточку сноб, человек, жаждущий занять приличное место в свете, а водящийся с дурным обществом — как обычно говаривала его мать, преданный друзьям со всеми потрохами, всецело отдающийся своим чувствам, без удержу веселый и несчастный чуть ли не до отупения, великолепный поэт, свойский малый и хороший собутыльник, страстный любитель бродить по городу, бродяга, слывущий при этом полуаристократом, блюдущий достоинство до щепетильности, великодушный и мелочный одновременно, душа и богатая и ущербная, больше кого-либо достойная любви.
Старец дает мне помолчать. Он встает с кресла, подбирает для меня кое-какие сувениры: несколько номеров «Суаре де Пари» 1914 года, какую-то репродукцию. Сегодня он уже ничего мне не скажет. И без того еле сумел успокоиться после воспоминаний. Так быстро перемахнул через жизнь и уперся, как в барьер над пропастью, в смерть поэта. Уперся и взглянул на нее отсюда, из сегодня, как будто предчувствуя, что вскоре после этого разговора и сам переселится на зеленые поля Элизиума.
— Он был без сознания. Просил, чтобы Жаклин повернула его лицом к стене. А когда она снова повернула к себе, он был уже мертв...
Читатели найдут в этой книге другую версию смерти поэта. Так же, как у Гомера, рассказы о самых простых, казалось бы, фактах человеческой жизни, о рождении и смерти, и в истории с Аполлинером звучат в нескольки ; различных вариантах. Кажется, что Аполлинер и хотел этого, во всяком случае, поступал он так, как будто хотел. Любая однозначность казалась ему неправдивой, во всяком случае, в самом расцвете своей жизни он был в этом отношении прирожденным поэтом. А когда начал относиться к своей роли слишком серьезно, когда мысль его начала кружить вокруг розетки Почетного Легиона, смерть? ревнивая к идеалам молодости, удалила его со сцены. Может быть, даже слишком поздно для того, чтобы легенда о его великолепном раблезианском смехе не замутнилась. Как бы то ни было, розетки Почетного Легиона ему не дали, а дождался он только желанного французского гражданства.
Пользуясь языком карикатур Пикассо, можно сказать, что Аполлинер-Наполеон умер накануне коронации, еще в ореоле победоносного вождя революции. Таким он и сохранился в воспоминаниях.
Когда молодой воспитанник иезуитской школы и скромный дебютант в литературе Андре Бийи вошел в погребок находящийся на углу бульвара Сен-Мишель, подле самой Сены, там было темно от табачного дыма и так тесно, что он с трудом нашел место у столика, уже занятого двумя растрепанными молодыми людьми, явно поэтической внешности. Огляделся— ни одного знакомого лица. Знакомых в Париже у него немного, а в артистической среде и того меньше. Здесь он всего несколько месяцев и работает тихонечко над романом, разумеется, автобиографическим, тема которого— детство воспитанника иезуитской школы в Амьене.
Ему уже видятся литературные лавры. Но пока что он недоедает, зарабатывает какие-то гроши в конторе, питается кофе и рогаликами, часами бродит по Парижу, читая книги, разложенные у букинистов и на прилавках с книжными новинками на Больших бульварах. Несмотря на бедность, жизнь эта кажется ему великолепной, и он ни за какие блага земные не отдал бы всего обилия свободного времени, которым может распоряжаться в этом необычном городе. Он разглядывает выставки торговцев картинами на улице Лафит, где ему больше всего нравятся пейзажи с настроением Лебуржа, представляющие Сену в тумане, часами гуляет в Люксембургском саду, где полно таких же, как он, любителей искусства, мечтающих попасть на действительную литературную службу. Они посиживают группками на железных стульчиках, читая стихи Верлена, те, что посмелее— Малларме. Только при виде старушки, взимающей плату за стулья, поднимаются с достоинством, хотя и несколько поспешно, как раз вовремя, чтобы уклониться от покупки билетика. Молодежь эта не грешит ни упитанностью, ни чрезмерной опрятностью, тем не менее одежда ее выдержана хоть и в небрежных, но приличных буржуазных нормах. Молодой Бийи даже отличается здесь некоторой элегантностью. Этот известный ныне писатель и член Гонкуровской академии и сейчас с умилением вспоминает свою жемчужно-серую визитку и черный жилет с серебряными пуговками. Парижские во многих отношениях напоминают Доде, прибывшего в столицу с планами, тот же скромный тон и привлекательная застенчивость. Но молодой Бийи что эти сентиментальные пижоны в аду и встречи желторотых заморышей, сутулящих декадентский манер, это уже устарелый стиль — это лишь обочина литературной жизни, вечных школяров, кандидатов в литературный перепой, ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Черное море глупости, отсталости и недоверия. В землю обетованную, текущую млеком славы и медом преуспеяния.
— Что было бы с кубистами, если бы не Аполлинер?— задавался вопросом Карко.
Давно признано, что ведомые являли собой на редкость одаренную группу, а через Чермное море ведут только избранных.
Аполлинер сыграл роль метрдотеля, который приучил парижскую публику к столь неаппетитному для нее кушанью, каким был кубизм. После долгого содрогания кушанье было проглочено и хотя кое-кто не может его переварить по сей день, ни о каких рекламациях уже нет и речи: в этом подозрительном пиршестве приняла участие сама история.
Ничего удивительного, что Аполлинер пользовался в группе молодых художников авторитетом не навязанным, а вытекающим из спонтанного порыва, не имеющим ничего общего со скучным уважением. Недаром и Пикассо изображал его в своих карикатурах в виде его святейшества папы, Цезаря, Геркулеса, в образах, превышающих обычный масштаб. А ведь его дружба всегда сочеталась с какой-то внутренней сдержанностью, он держался на расстоянии, позволяющем ему быть независимым и творчески самостоятельным.
Что из того, что Аполлинера считали скупым, что он нелепо выглядел в теплых кальсонах и уписывал апельсины вместе с кожурой? Кому мешает, что он ел за пятерых, лгал за десятерых и был тщеславен за двадцать человек сразу? Да будь он святым, — на него плевали бы. Им нужен был именно Аполлинер, а никто другой, именно такой. Лирик в быту, мистификатор, чуточку сноб, человек, жаждущий занять приличное место в свете, а водящийся с дурным обществом — как обычно говаривала его мать, преданный друзьям со всеми потрохами, всецело отдающийся своим чувствам, без удержу веселый и несчастный чуть ли не до отупения, великолепный поэт, свойский малый и хороший собутыльник, страстный любитель бродить по городу, бродяга, слывущий при этом полуаристократом, блюдущий достоинство до щепетильности, великодушный и мелочный одновременно, душа и богатая и ущербная, больше кого-либо достойная любви.
Старец дает мне помолчать. Он встает с кресла, подбирает для меня кое-какие сувениры: несколько номеров «Суаре де Пари» 1914 года, какую-то репродукцию. Сегодня он уже ничего мне не скажет. И без того еле сумел успокоиться после воспоминаний. Так быстро перемахнул через жизнь и уперся, как в барьер над пропастью, в смерть поэта. Уперся и взглянул на нее отсюда, из сегодня, как будто предчувствуя, что вскоре после этого разговора и сам переселится на зеленые поля Элизиума.
— Он был без сознания. Просил, чтобы Жаклин повернула его лицом к стене. А когда она снова повернула к себе, он был уже мертв...
Читатели найдут в этой книге другую версию смерти поэта. Так же, как у Гомера, рассказы о самых простых, казалось бы, фактах человеческой жизни, о рождении и смерти, и в истории с Аполлинером звучат в нескольки ; различных вариантах. Кажется, что Аполлинер и хотел этого, во всяком случае, поступал он так, как будто хотел. Любая однозначность казалась ему неправдивой, во всяком случае, в самом расцвете своей жизни он был в этом отношении прирожденным поэтом. А когда начал относиться к своей роли слишком серьезно, когда мысль его начала кружить вокруг розетки Почетного Легиона, смерть? ревнивая к идеалам молодости, удалила его со сцены. Может быть, даже слишком поздно для того, чтобы легенда о его великолепном раблезианском смехе не замутнилась. Как бы то ни было, розетки Почетного Легиона ему не дали, а дождался он только желанного французского гражданства.
Пользуясь языком карикатур Пикассо, можно сказать, что Аполлинер-Наполеон умер накануне коронации, еще в ореоле победоносного вождя революции. Таким он и сохранился в воспоминаниях.
Когда молодой воспитанник иезуитской школы и скромный дебютант в литературе Андре Бийи вошел в погребок находящийся на углу бульвара Сен-Мишель, подле самой Сены, там было темно от табачного дыма и так тесно, что он с трудом нашел место у столика, уже занятого двумя растрепанными молодыми людьми, явно поэтической внешности. Огляделся— ни одного знакомого лица. Знакомых в Париже у него немного, а в артистической среде и того меньше. Здесь он всего несколько месяцев и работает тихонечко над романом, разумеется, автобиографическим, тема которого— детство воспитанника иезуитской школы в Амьене.
Ему уже видятся литературные лавры. Но пока что он недоедает, зарабатывает какие-то гроши в конторе, питается кофе и рогаликами, часами бродит по Парижу, читая книги, разложенные у букинистов и на прилавках с книжными новинками на Больших бульварах. Несмотря на бедность, жизнь эта кажется ему великолепной, и он ни за какие блага земные не отдал бы всего обилия свободного времени, которым может распоряжаться в этом необычном городе. Он разглядывает выставки торговцев картинами на улице Лафит, где ему больше всего нравятся пейзажи с настроением Лебуржа, представляющие Сену в тумане, часами гуляет в Люксембургском саду, где полно таких же, как он, любителей искусства, мечтающих попасть на действительную литературную службу. Они посиживают группками на железных стульчиках, читая стихи Верлена, те, что посмелее— Малларме. Только при виде старушки, взимающей плату за стулья, поднимаются с достоинством, хотя и несколько поспешно, как раз вовремя, чтобы уклониться от покупки билетика. Молодежь эта не грешит ни упитанностью, ни чрезмерной опрятностью, тем не менее одежда ее выдержана хоть и в небрежных, но приличных буржуазных нормах. Молодой Бийи даже отличается здесь некоторой элегантностью. Этот известный ныне писатель и член Гонкуровской академии и сейчас с умилением вспоминает свою жемчужно-серую визитку и черный жилет с серебряными пуговками. Парижские во многих отношениях напоминают Доде, прибывшего в столицу с планами, тот же скромный тон и привлекательная застенчивость. Но молодой Бийи что эти сентиментальные пижоны в аду и встречи желторотых заморышей, сутулящих декадентский манер, это уже устарелый стиль — это лишь обочина литературной жизни, вечных школяров, кандидатов в литературный перепой, ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74