Требовал, чтобы я не виделась ни с кем кроме него, и был болезненно ревнив.
Нас разделял язык. Если бы я знала французский так, как английский, дело могло бы принять другой оборот, хотя мы часто понимали друг друга хорошо. Сила его любви, должно быть, действовала убеждающе на мою наивность и простоту.
И все же наша связь (роман) окончилась трагически. Во всяком случае, если говорить обо мне. Я покинула родительский дом и уехала в Америку, чтобы забыть об этом и начать новую жизнь. Гийом пытался меня найти» но безуспешно.
Те, кто знает его поэзию, должны быть благодарны мне, что я не вышла за него. Если бы я сделала это, как знать, может быть, такие стихи никогда бы не появились. Редко бывает, чтобы поэт создавал поэтический памятник своей жене, обычно это — достояние неразделенной любви. Настоящая история нашей любви не может быть написана, я уверена, что сам Гийом не пожелал бы этого. Но если Вы можете точно написать, какого рода информация Вам нужна, я сделаю все возможное.
Дорогой мистер Гоффен, сердечно признательна Вам за волнение, которое я благодаря Вам пережила еще раз, воскресив мою прошлую жизнь, и благодарю за ценное подтверждение, что любовь Гийома была настоящей. Жалею, что не могу попросить у него прощения за мое непонимание. С радостью приму все, что Вы захотите мне послать из его произведений, особенно тех, которые имеют отношение к неизвестной
Анни».
Простота этого письма является верной иллюстрацией былой улыбки молоденькой Анни, не таящей никаких ловушек. Письмо это и заставляет задуматься, и трогает. По нескольким деталям тут легко опознать Аполлинера, известного нам по описаниям позднейших лет. Типичным является хотя бы рассказ об аметисте, выломанном из ожерелья княгини,— сочная выдумка, жажда придать яркость жизни, служащая здесь любви. И эти предсказания Анни, в них — все он же, Гийом, который добропорядочную и монотонную жизнь хочет наполнить верой в пришествие чуда, в необычайность перемены по прихоти судьбы, верой, с которой никак не может считаться педантичная, не полагающаяся ни на небо, ни на поэзию девушка.
В другом письме Анни пишет: «Благодарю за фотографии Гийома, посланные Вами 6 ноября. Фотографии в точности отвечают образу, который сохранился в моей памяти».
А о пребывании Аполлинера в Лондоне: «Второе пребывание Гийома происходило перед самым моим отъездом в Америку. Я помню, что провожала его на вокзале, а он высунулся в окно и долго смотрел на меня, пока поезд не отошел. У него было то же выражение лица, что и при отъезде из Ной-Глюка, глаза были темные, будто бархатные.
Я помню это точно! Главной целью его визита было решение добиться моей руки, но я была лишь глупой, взбалмошной девчонкой, вот и все».
К письму приложена фотография Анни, стоящей у автомобиля. Лицо слишком мелкое и неотчетливое, чтобы можно было сравнить его с известным снимком улыбающейся Анни в молодости. Ее поза и фигура говорят о возрасте, когда воспоминания уже тяжелы. Что еще осталось? Слишком мало: была эта неудачная любовь, был какой-то муж, который погиб спустя несколько лет после свадьбы, и какое-то не стоящее воспоминаний ограбление, украденные драгоценности, чужие дети, воспитываемые с переменным успехом в разных домах. Анни, которой уже шестьдесят с лишним, вспоминает. Смотрит в объектив взглядом, ослабленным возрастом, глазами цвета затуманенного океана, за который забросил ее страх перед любовью. Снимок сделан. Стихи размножены в миллионах экземпляров. А она все такая же, сама по себе, одинокая, все в непрерывном бегстве, которому теперь суждено длиться до конца. И она садится в свою машину, запечатленную на снимке, и в одиночестве уезжает за несколько сот километров к своим приятелям в Калифорнию. Какой современный финал! И все же, глядя на этот снимок, не можешь отделаться от чувства тихой грусти.
Знакомство, завязавшееся в баре «Критерион», привело Аполлинера на Монмартрский холм. На склоне улицы Соль тогда еще возделывали виноградники, ослик папаши Фреде, владельца модного ныне кабачка «Лпион ажиль», свободно пасся в садике, привязанный к деревянной веранде, на проезжей части улицы, где сейчас останавливаю десятки машин, грелись на солнце толстые коты, по утрам за заборами пели петухи. Сельский Монмартр постепенно претендовал па честь быть кварталом Парижа. Всего лишь несколько лет назад, с началом нового века, соорудили тут подъемник к только что отстроенной церкви Сакре Кёр, белоснежной и поразительно уродливой, которая с годами, несмотря на возмущение эстетов, должна стать, наряду с Эйфелевой башней, одним из популярнейших символов Парижа. Но тогда эта базилика была всего лишь роскошной приходской церковью, воздвигнутой в скромной деревушке. Площадь Тертр, обсаженная рядами платанов так же, как и площади в городе Эксе или Валлорисе, лежала пустая и тихая, оделяя летом тенью владельцев низких домиков, сплетничающих соседок и старичков, которым и не снилось, что на булыжнике этого тихого закоулка когда-нибудь тесно станут, один к другому столики, превратив его в шумное круглосуточное кафе под открытым небом. Из окрестных ресторанчиков в полдень и вечером доносился вкусный запах жареных бифштексов и тушеной говядины, фырчала картошка в кипящем масле, по канавам струилась вода, унося гнилые листья салата и обгрызенные лепестки артишоков.
Старый Монмартр кормил вкусно и за гроши. Мелкие рестораторы охотно предоставляли кредит, основываясь на усвоенном с детства принципе, что тот, кто сегодня без гроша, завтра что-то может иметь в кармане, и что достаточно что-то делать, чтобы все-таки заработать. Принцип этот они либерально распространяли даже на столь неважно котирующиеся за стойкой профессии, как живопись и поэзия, подкупаемые беззаботностью и юмором артистической молодежи. Великолепные кабаре, весьма фривольные и в этом смысле весьма «парижские», шумные и живописные, обосновавшиеся на окраинах монмартр-ского прихода, придавали ему приподнятый и необычный характер.
Квартал этот давно привлекал художников. Тут в тихом доме, за которым тянулся великолепный сад, солнечный фон для пышной женской обнаженной натуры, залитой радостным светом, жил Ренуар, тут хорошенькая наездница и натурщица Дега, Сюзанна Валадон, стала художницей и дала миру Утрилло, здесь бродил по ночам уродливый граф-художник Тулуз-Лотрек. Но подлинной республикой живописцев Монмартр стал только с той минуты, когда художники и поэты завладели старым многоэтажным домищем, прозванным «Бато-лавуар», которому суждено было стать временным прибежищем для будущих вожаков искусства. Это причудливое строение, не то барак, не то сарай, одно из самых запущенных помещений на Монмартре, по слухам служило некогда складом мануфактуры, фирменный знак из кованого железа поныне виднеется над воротами дома. Название «Баю-лавуар» придумал Макс Жакоб, поэт с великолепным воображением, так оно и осталось доныне, даже в трудах солидных искусствоведов. Ведь к «Бато» обращаются каждый раз, когда разговор идет о колыбели нового искусства, кубизме, и золотом периоде современной живописи.
Когда здесь поселились Пикассо и Ван-Донген, единственными жильцами дома номер тринадцать на улице Равиньян были белобородый реставратор картин и прачка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Нас разделял язык. Если бы я знала французский так, как английский, дело могло бы принять другой оборот, хотя мы часто понимали друг друга хорошо. Сила его любви, должно быть, действовала убеждающе на мою наивность и простоту.
И все же наша связь (роман) окончилась трагически. Во всяком случае, если говорить обо мне. Я покинула родительский дом и уехала в Америку, чтобы забыть об этом и начать новую жизнь. Гийом пытался меня найти» но безуспешно.
Те, кто знает его поэзию, должны быть благодарны мне, что я не вышла за него. Если бы я сделала это, как знать, может быть, такие стихи никогда бы не появились. Редко бывает, чтобы поэт создавал поэтический памятник своей жене, обычно это — достояние неразделенной любви. Настоящая история нашей любви не может быть написана, я уверена, что сам Гийом не пожелал бы этого. Но если Вы можете точно написать, какого рода информация Вам нужна, я сделаю все возможное.
Дорогой мистер Гоффен, сердечно признательна Вам за волнение, которое я благодаря Вам пережила еще раз, воскресив мою прошлую жизнь, и благодарю за ценное подтверждение, что любовь Гийома была настоящей. Жалею, что не могу попросить у него прощения за мое непонимание. С радостью приму все, что Вы захотите мне послать из его произведений, особенно тех, которые имеют отношение к неизвестной
Анни».
Простота этого письма является верной иллюстрацией былой улыбки молоденькой Анни, не таящей никаких ловушек. Письмо это и заставляет задуматься, и трогает. По нескольким деталям тут легко опознать Аполлинера, известного нам по описаниям позднейших лет. Типичным является хотя бы рассказ об аметисте, выломанном из ожерелья княгини,— сочная выдумка, жажда придать яркость жизни, служащая здесь любви. И эти предсказания Анни, в них — все он же, Гийом, который добропорядочную и монотонную жизнь хочет наполнить верой в пришествие чуда, в необычайность перемены по прихоти судьбы, верой, с которой никак не может считаться педантичная, не полагающаяся ни на небо, ни на поэзию девушка.
В другом письме Анни пишет: «Благодарю за фотографии Гийома, посланные Вами 6 ноября. Фотографии в точности отвечают образу, который сохранился в моей памяти».
А о пребывании Аполлинера в Лондоне: «Второе пребывание Гийома происходило перед самым моим отъездом в Америку. Я помню, что провожала его на вокзале, а он высунулся в окно и долго смотрел на меня, пока поезд не отошел. У него было то же выражение лица, что и при отъезде из Ной-Глюка, глаза были темные, будто бархатные.
Я помню это точно! Главной целью его визита было решение добиться моей руки, но я была лишь глупой, взбалмошной девчонкой, вот и все».
К письму приложена фотография Анни, стоящей у автомобиля. Лицо слишком мелкое и неотчетливое, чтобы можно было сравнить его с известным снимком улыбающейся Анни в молодости. Ее поза и фигура говорят о возрасте, когда воспоминания уже тяжелы. Что еще осталось? Слишком мало: была эта неудачная любовь, был какой-то муж, который погиб спустя несколько лет после свадьбы, и какое-то не стоящее воспоминаний ограбление, украденные драгоценности, чужие дети, воспитываемые с переменным успехом в разных домах. Анни, которой уже шестьдесят с лишним, вспоминает. Смотрит в объектив взглядом, ослабленным возрастом, глазами цвета затуманенного океана, за который забросил ее страх перед любовью. Снимок сделан. Стихи размножены в миллионах экземпляров. А она все такая же, сама по себе, одинокая, все в непрерывном бегстве, которому теперь суждено длиться до конца. И она садится в свою машину, запечатленную на снимке, и в одиночестве уезжает за несколько сот километров к своим приятелям в Калифорнию. Какой современный финал! И все же, глядя на этот снимок, не можешь отделаться от чувства тихой грусти.
Знакомство, завязавшееся в баре «Критерион», привело Аполлинера на Монмартрский холм. На склоне улицы Соль тогда еще возделывали виноградники, ослик папаши Фреде, владельца модного ныне кабачка «Лпион ажиль», свободно пасся в садике, привязанный к деревянной веранде, на проезжей части улицы, где сейчас останавливаю десятки машин, грелись на солнце толстые коты, по утрам за заборами пели петухи. Сельский Монмартр постепенно претендовал па честь быть кварталом Парижа. Всего лишь несколько лет назад, с началом нового века, соорудили тут подъемник к только что отстроенной церкви Сакре Кёр, белоснежной и поразительно уродливой, которая с годами, несмотря на возмущение эстетов, должна стать, наряду с Эйфелевой башней, одним из популярнейших символов Парижа. Но тогда эта базилика была всего лишь роскошной приходской церковью, воздвигнутой в скромной деревушке. Площадь Тертр, обсаженная рядами платанов так же, как и площади в городе Эксе или Валлорисе, лежала пустая и тихая, оделяя летом тенью владельцев низких домиков, сплетничающих соседок и старичков, которым и не снилось, что на булыжнике этого тихого закоулка когда-нибудь тесно станут, один к другому столики, превратив его в шумное круглосуточное кафе под открытым небом. Из окрестных ресторанчиков в полдень и вечером доносился вкусный запах жареных бифштексов и тушеной говядины, фырчала картошка в кипящем масле, по канавам струилась вода, унося гнилые листья салата и обгрызенные лепестки артишоков.
Старый Монмартр кормил вкусно и за гроши. Мелкие рестораторы охотно предоставляли кредит, основываясь на усвоенном с детства принципе, что тот, кто сегодня без гроша, завтра что-то может иметь в кармане, и что достаточно что-то делать, чтобы все-таки заработать. Принцип этот они либерально распространяли даже на столь неважно котирующиеся за стойкой профессии, как живопись и поэзия, подкупаемые беззаботностью и юмором артистической молодежи. Великолепные кабаре, весьма фривольные и в этом смысле весьма «парижские», шумные и живописные, обосновавшиеся на окраинах монмартр-ского прихода, придавали ему приподнятый и необычный характер.
Квартал этот давно привлекал художников. Тут в тихом доме, за которым тянулся великолепный сад, солнечный фон для пышной женской обнаженной натуры, залитой радостным светом, жил Ренуар, тут хорошенькая наездница и натурщица Дега, Сюзанна Валадон, стала художницей и дала миру Утрилло, здесь бродил по ночам уродливый граф-художник Тулуз-Лотрек. Но подлинной республикой живописцев Монмартр стал только с той минуты, когда художники и поэты завладели старым многоэтажным домищем, прозванным «Бато-лавуар», которому суждено было стать временным прибежищем для будущих вожаков искусства. Это причудливое строение, не то барак, не то сарай, одно из самых запущенных помещений на Монмартре, по слухам служило некогда складом мануфактуры, фирменный знак из кованого железа поныне виднеется над воротами дома. Название «Баю-лавуар» придумал Макс Жакоб, поэт с великолепным воображением, так оно и осталось доныне, даже в трудах солидных искусствоведов. Ведь к «Бато» обращаются каждый раз, когда разговор идет о колыбели нового искусства, кубизме, и золотом периоде современной живописи.
Когда здесь поселились Пикассо и Ван-Донген, единственными жильцами дома номер тринадцать на улице Равиньян были белобородый реставратор картин и прачка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74