Читал он ей свои стихи, но она слишком слабо знала французский, чтобы оценить их. Многие молодые люди пишут стихи и с возрастом перестают писать их. Он показывал ей некоторые, даже напечатанные в журналах, но и такое часто случается, пока человек не определится и не станет учителем или банковским служащим. А ведь есть же в нем что-то незаурядное.
Незаурядное? А может быть, это просто отсутствие уравновешенности, чрезмерная впечатлительность? Когда, взобравшись по длинной крутой тропинке, они смотрят с вершины на виноградники, тянущиеся по склонам, и голубую полоску Рейна в этом зеленом пространстве, он забывает о ней, шепчет про себя и напевает какие-то слова, которых она не может ни расслышать, ни понять. А как этот юнец умеет и любит говорить! Сначала он описывал ей Париж и это было очень любопытно— женские наряды, куртизанки, движение на улицах, ночная жизнь, потом увлекся вдруг природой Рейна, народными обычаями, легендами, он ведь изучал повседневную жизнь немцев. Как-то его пригласил один немецкий учитель из Кёльна, Гийом обедал у него и остался на ночь, потом, пользуясь разрешением мадам Мильгау, посетил Берлин, Дрезден, Мюнхен, добрался даже до Праги. (Аполлинер и поныне помнит светловолосую Мари-зибиль с пышными формами, прогуливающуюся возле кабачка, где он с приятелями пил пиво за темным дубовым столом. Оказалась она доброй и сентиментальной, только не хватало юмора, присущего французским девушкам; расчесывая перед уходом свои светлые волосы, она успела рассказать ему всю свою жизнь, добропорядочную и самую обычную, неожиданно завершившуюся карьерой уличной девицы.) Он заранее готовил совместные прогулки с Анни, они были словно яркие театральные представления. Однажды он так поразил ее рассказом об убитом когда-то подмастерье столяра и его возлюбленной, которая на месте их встреч, возле скамьи с вырезанным сердцем, пыталась выброситься из окна заброшенного замка, что Анни несколько ночей боялась одна возвращаться в свою комнату по темным лестницам хоннефского дворца. В другой раз велел ей до тех пор вглядываться в воды Рейна, пока она не увидит возникающую из волн голову никсы, речной нимфы, в пасмурные дни развлекал кровавыми сказаниями о Нибелунгах, а когда ветер стучал в окно и с воем продирался среди деревьев и кустов, окружающих дом, рассказывал, что это бородатые немецкие карлики плачут в увядающих зарослях виноградников, требуя вина, которое бродит в бочках. Рассказывая, он пристально вглядывался в нее и следил, какое впечатление производят на нее эти слова. А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Незаурядное? А может быть, это просто отсутствие уравновешенности, чрезмерная впечатлительность? Когда, взобравшись по длинной крутой тропинке, они смотрят с вершины на виноградники, тянущиеся по склонам, и голубую полоску Рейна в этом зеленом пространстве, он забывает о ней, шепчет про себя и напевает какие-то слова, которых она не может ни расслышать, ни понять. А как этот юнец умеет и любит говорить! Сначала он описывал ей Париж и это было очень любопытно— женские наряды, куртизанки, движение на улицах, ночная жизнь, потом увлекся вдруг природой Рейна, народными обычаями, легендами, он ведь изучал повседневную жизнь немцев. Как-то его пригласил один немецкий учитель из Кёльна, Гийом обедал у него и остался на ночь, потом, пользуясь разрешением мадам Мильгау, посетил Берлин, Дрезден, Мюнхен, добрался даже до Праги. (Аполлинер и поныне помнит светловолосую Мари-зибиль с пышными формами, прогуливающуюся возле кабачка, где он с приятелями пил пиво за темным дубовым столом. Оказалась она доброй и сентиментальной, только не хватало юмора, присущего французским девушкам; расчесывая перед уходом свои светлые волосы, она успела рассказать ему всю свою жизнь, добропорядочную и самую обычную, неожиданно завершившуюся карьерой уличной девицы.) Он заранее готовил совместные прогулки с Анни, они были словно яркие театральные представления. Однажды он так поразил ее рассказом об убитом когда-то подмастерье столяра и его возлюбленной, которая на месте их встреч, возле скамьи с вырезанным сердцем, пыталась выброситься из окна заброшенного замка, что Анни несколько ночей боялась одна возвращаться в свою комнату по темным лестницам хоннефского дворца. В другой раз велел ей до тех пор вглядываться в воды Рейна, пока она не увидит возникающую из волн голову никсы, речной нимфы, в пасмурные дни развлекал кровавыми сказаниями о Нибелунгах, а когда ветер стучал в окно и с воем продирался среди деревьев и кустов, окружающих дом, рассказывал, что это бородатые немецкие карлики плачут в увядающих зарослях виноградников, требуя вина, которое бродит в бочках. Рассказывая, он пристально вглядывался в нее и следил, какое впечатление производят на нее эти слова. А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74