Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
- Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь. И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в человеке назвать низшим,
только основание, пьедестал высшей.
- Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме моих отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу не останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла сотни лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я говорю с тем, кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие жен-
щины глядели с нежностью на своих возлюбленных моими глазами, другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих ушах. В меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной, ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище черт и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь случайное завихрение. Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга, дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это самообман -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
- Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я ее. -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты не чувствуешь, как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей, я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая свою изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу, подчиняясь тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
- Увы, - ответила Олалла, - что мне сказать тебе? Мои предки во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были умные, сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые же люди, видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину с верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий зверь, то, деградируя, он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться; ум все чаще впадал в
спячку; страсти вспыхивали сильнее, бурные и внезапные, как ветер в
ущельях гор; красота, правда, переходила из поколения в поколение, но
путеводный разум и добродетель исчезли; семя передавалось, его одевала
плоть, плоть покрывала кости, но это были кости и плоть животных, мозг
же был мушиный. Я объясняю, как умею, но ты и сам видел, как повернулось
вспять колесо судьбы для моего несчастного рода. Я стою на крошечном
возвышении посреди мертвой пустыни, смотрю вперед, оглядываюсь назад. И
сравниваю то, что мы утратили, с тем, на что обречены. Скажи, могу ли я,
живущая вдали от людей в этом зачумленном доме, понимая, что путь всех
смертных не для меня, имею ли я право продолжить заклятие, тяготеющее
над моим родом? Могу ли обрекать еще одного человека, такого же чувстви-
тельного ко злу, на жизнь в этой околдованной, сломанной бурями семье, в
недрах которой уже страдает одна душа? Имею ли право заново наполнить
проклятый сосуд отравленной плотью и передать его как смертоносный сна-
ряд следующим поколениям? Нет, не имею. Я поклялась, что род наш исчеза-
ет с лица земли. В эту минуту брат мой готовит все к твоему отъезду,
скоро послышатся на лестнице его шаги, ты отправишься с ним, и я больше
никогда не увижу тебя. Вспоминай иногда обо мне, жизнь отнеслась ко мне
сурово, но я не потеряла мужества. Я действительно люблю тебя, но я не-
навижу себя, ненавижу так, что самая любовь моя ненавистна мне. Я отсы-
лаю тебя прочь, но сердцем рвусь к тебе. Я так хочу скорее забыть тебя и
так боюсь быть забытой!
Она говорила это, уже подходя к двери, ее грудной голос звучал мягче
и приглушеннее. Еще мгновение, и она ушла, а я остался один в залитой
лунным светом комнате. Не знаю, что бы я стал делать, будь у меня силы,
а пока я лежал, предаваясь полному и беспросветному отчаянию. Немного
погодя в дверях блеснул красный огонек фонаря, вошел Фелип, не говоря ни
слова, взвалил меня на плечи и вынес за ворота, где нас ждала повозка. В
лунном свете силуэты гор темнели, как вырезанные из картона; посреди се-
ребристого плато, над низкими деревьями, которые качались от ветра, пе-
реливаясь листвой, возвышался черный массивный короб старого замка, и
только три слабо освещенных окошка в северной стене над воротами проре-
зали мрак. Это были окна Олаллы; трясясь в телеге, я не отрываясь смот-
рел на них, пока дорога не свернула в ущелье и свет их навсегда не погас
для меня. Фелип молча шагал рядом с телегой, иногда придерживал мула и
оглядывался, а один раз приблизился ко мне и положил руку мне на лоб.
Его прикосновение было как ласка животного, такое доброе и бесхитрост-
ное, что слезы брызнули у меня из глаз, точно кровь из артерии.
- Фелип, - сказал я ему, - отвези меня туда, где никто ни о чем не
будет спрашивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87