Но как уви-
деться с ним? Как убедить его? Предположим, мне даже удастся избежать
ареста на улице - примет ли он меня? А если примет, то каким образом не-
известный и неприятный посетитель сможет убедить знаменитого врача обыс-
кать кабинет его коллеги доктора Джекила? Тут я вспомнил, что у меня
кое-что сохранилось от моей прежней личности - мой почерк; и эта искор-
ка, вспыхнув ярким огнем, осветила весь мой дальнейший путь от начала и
до конца.
Я, насколько мог, привел свою одежду в порядок, подозвал извозчика и
дал адрес первого попавшегося отеля, название которого случайно запом-
нил. Поглядев на меня (а выглядел я действительно забавно, хоть за этим
нелепым маскарадом и крылась трагедия), извозчик не мог сдержать улыбки.
Во мне поднялась дьявольская ярость, я заскрежетал зубами, и улыбка
мгновенно исчезла с его лица - к счастью для него, но еще к большему
счастью для меня, так как через секунду я, несомненно, стащил бы его с
козел. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что кори-
дорные задрожали: не посмев даже обменяться взглядом, они почтительно
выслушали мои распоряжения, проводили меня в отдельный номер и подали
мне туда письменные принадлежности. Хайд, которому грозила смерть, был
для меня чем-то новым - его снедало неутомимое бешенство, он готов был
убивать и жаждал причинять боль. Тем не менее он сохранял благоразумие.
Огромным усилием воли подавив свою ярость, он написал два важнейших
письма - Лэньону и Пулу - и приказал отправить их заказными, чтобы полу-
чить неопровержимое свидетельство того, что они действительно отправле-
ны.
Затем до ночи он просидел у камина в своем номере, Грызя ногти; он
пообедал там наедине со своими страхами, и официант бледнел и дрожал под
его взглядом; с наступлением ночи он уехал, забившись в угол закрытого
экипажа, и приказал кучеру возить его по улицам без всякой цели. "Он",
говорю я - и не могу написать "я". В этом исчадии ада не было ничего че-
ловеческого, в его душе жили только ненависть и страх. И когда в конце
концов, опасаясь, как бы извозчик чего-нибудь не заподозрил, он отпустил
экипаж и отправился далее пешком в своем костюме не по росту, привлекав-
шем к нему внимание всех ночных прохожих, только два эти низменные
чувства бушевали в его груди. Он шагал торопливо, гонимый тревогой,
что-то бормотал про себя, сворачивал в безлюдные проулки и считал мину-
ты, еще остававшиеся до полуночи. Один раз его остановила какая-то жен-
щина, продававшая, кажется, спички. Он ударил ее по лицу, и она убежала.
Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего старого дру-
га, возможно, тронул меня, но точно сказать не могу, это была лишь капля
в море того отчаяния и отвращения, с которым я оглядываюсь на эти часы.
Во мне произошла решительная перемена. Я страшился уже не виселицы, а
того, что останусь Хайдом. Обличения Лэньона я выслушивал, как в тумане,
и, как в тумане, я вернулся домой и лег в постель. Совсем разбитый после
тревог этого дня, я уснул тяжелым, непробудным сном, и даже терзавшие
меня кошмары не могли его прервать. Утром я проснулся ослабевшим, душев-
но измученным, но освеженным. Я по-прежнему ненавидел и страшился зверя,
спавшего во мне, не забыл я и смертельной опасности, пережитой накануне,
но ведь я теперь был дома, у себя, возле моих порошков, и радость, охва-
тывавшая меня при мысли о моем чудесном спасении, лучезарностью почти
равнялась надежде.
Я неторопливо шел по двору после завтрака, с удовольствием вдыхая ут-
ренний холод, как вдруг меня вновь охватила неописуемая дрожь, предвест-
ница преображения - у меня только-только достало времени укрыться в ка-
бинете, как я уже опять горел и леденел страстями Хайда. На этот раз,
чтобы стать собой, мне потребовалась двойная доза, и - увы! - шесть ча-
сов спустя, когда я грустно сидел у камина, глядя в огонь, я вновь по-
чувствовал знакомые спазмы и должен был прибегнуть к порошкам. Короче
говоря, с этого дня мне удавалось сохранить обличье Джекила только ценой
безостановочных усилий и только под действием препарата. В любой час дня
и ночи по моему телу могла пробежать роковая дрожь, а стоило мне уснуть
или хотя бы задремать в кресле, как я просыпался Хайдом. Это вечное ожи-
дание неизбежного и бессонница, на которую я теперь обрек себя, - я и не
представлял, что человек может так долго не спать! - превратили меня,
Джекила, в снедаемое и опустошаемое лихорадкой существо, обессиленное и
телом и духом, занятое одной-единственной мыслью - ужасом перед своим
близнецом. Но когда я засыпал или когда кончалось действие препарата, я
почти без перехода (с каждым днем спазмы преображения слабели) становил-
ся обладателем воображения, полного ужасных образов, души, испепеляемой
беспричинной ненавистью, и тела, которое казалось слишком хрупким, чтобы
вместить такую бешеную жизненную энергию. Хайд словно обретал мощь по
мере того, как Джекил угасал. И ненависть, разделявшая их, теперь была
равной с обеих сторон. У Джекила она порождалась инстинктом самосохране-
ния. Он теперь полностью постиг все уродство существа, которое делило с
ним некоторые стороны сознания и должно было стать сонаследником его
смерти - но вне этих объединяющих звеньев, которые сами по себе состав-
ляли наиболее мучительную сторону его несчастья, Хайд, несмотря на всю
свою жизненную энергию, представлялся ему не просто порождением ада, но
чем-то не причастным органическому миру. Именно это и было самым ужас-
ным: тина преисподней обладала голосом и кричала, аморфный прах двигался
и грешил, то, что было мертвым и лишенным формы, присваивало функции
жизни. И эта бунтующая мерзость была для него ближе жены, неотъемлемое
глаза, она томилась в его теле, как в клетке, и он слышал ее глухое вор-
чание, чувствовал, как она рвется на свет, а в минуты слабости или под
покровом сна она брала верх над ним и вытесняла его из жизни. Ненависть
Хайда к Джекилу была иной. Страх перед виселицей постоянно заставлял его
совершать временное самоубийство и возвращаться к подчиненному положению
компонента, лишаясь статуса личности; но эта необходимость была ему про-
тивна, ему было противно уныние, в которое впал теперь Джекил, и его бе-
сило отвращение Джекила к нему. Потому он с обезьяньей злобой устраивал
мне всяческие гадости: писал моим почерком гнусные кощунства на полках
моих книг, жег мои письма, уничтожил портрет моего отца, и только страх
смерти удерживал его от того, чтобы навлечь на себя гибель, лишь бы я
погиб вместе с ним. Но его любовь к жизни поразительна! Скажу более: я
содрогаюсь от омерзения при одной мысли о нем, когда я вспоминаю, с ка-
кой трепетной страстью он цепляется за жизнь и как он боится моей власти
убить него при помощи самоубийства, я начинаю испытывать к нему жалость.
Продолжать это описание не имеет смысла, да и часы мои сочтены. Нико-
му еще не приходилось терпеть подобных мук - пусть будет довольно этого;
однако привычка принесла - нет, не смягчение этих мук, но некоторое ог-
рубение души, притупление отчаяния, и мое наказание могло бы длиться еще
многие годы, если бы не последний удар, бесповоротно лишающий меня и мо-
его облика и моего характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
деться с ним? Как убедить его? Предположим, мне даже удастся избежать
ареста на улице - примет ли он меня? А если примет, то каким образом не-
известный и неприятный посетитель сможет убедить знаменитого врача обыс-
кать кабинет его коллеги доктора Джекила? Тут я вспомнил, что у меня
кое-что сохранилось от моей прежней личности - мой почерк; и эта искор-
ка, вспыхнув ярким огнем, осветила весь мой дальнейший путь от начала и
до конца.
Я, насколько мог, привел свою одежду в порядок, подозвал извозчика и
дал адрес первого попавшегося отеля, название которого случайно запом-
нил. Поглядев на меня (а выглядел я действительно забавно, хоть за этим
нелепым маскарадом и крылась трагедия), извозчик не мог сдержать улыбки.
Во мне поднялась дьявольская ярость, я заскрежетал зубами, и улыбка
мгновенно исчезла с его лица - к счастью для него, но еще к большему
счастью для меня, так как через секунду я, несомненно, стащил бы его с
козел. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что кори-
дорные задрожали: не посмев даже обменяться взглядом, они почтительно
выслушали мои распоряжения, проводили меня в отдельный номер и подали
мне туда письменные принадлежности. Хайд, которому грозила смерть, был
для меня чем-то новым - его снедало неутомимое бешенство, он готов был
убивать и жаждал причинять боль. Тем не менее он сохранял благоразумие.
Огромным усилием воли подавив свою ярость, он написал два важнейших
письма - Лэньону и Пулу - и приказал отправить их заказными, чтобы полу-
чить неопровержимое свидетельство того, что они действительно отправле-
ны.
Затем до ночи он просидел у камина в своем номере, Грызя ногти; он
пообедал там наедине со своими страхами, и официант бледнел и дрожал под
его взглядом; с наступлением ночи он уехал, забившись в угол закрытого
экипажа, и приказал кучеру возить его по улицам без всякой цели. "Он",
говорю я - и не могу написать "я". В этом исчадии ада не было ничего че-
ловеческого, в его душе жили только ненависть и страх. И когда в конце
концов, опасаясь, как бы извозчик чего-нибудь не заподозрил, он отпустил
экипаж и отправился далее пешком в своем костюме не по росту, привлекав-
шем к нему внимание всех ночных прохожих, только два эти низменные
чувства бушевали в его груди. Он шагал торопливо, гонимый тревогой,
что-то бормотал про себя, сворачивал в безлюдные проулки и считал мину-
ты, еще остававшиеся до полуночи. Один раз его остановила какая-то жен-
щина, продававшая, кажется, спички. Он ударил ее по лицу, и она убежала.
Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего старого дру-
га, возможно, тронул меня, но точно сказать не могу, это была лишь капля
в море того отчаяния и отвращения, с которым я оглядываюсь на эти часы.
Во мне произошла решительная перемена. Я страшился уже не виселицы, а
того, что останусь Хайдом. Обличения Лэньона я выслушивал, как в тумане,
и, как в тумане, я вернулся домой и лег в постель. Совсем разбитый после
тревог этого дня, я уснул тяжелым, непробудным сном, и даже терзавшие
меня кошмары не могли его прервать. Утром я проснулся ослабевшим, душев-
но измученным, но освеженным. Я по-прежнему ненавидел и страшился зверя,
спавшего во мне, не забыл я и смертельной опасности, пережитой накануне,
но ведь я теперь был дома, у себя, возле моих порошков, и радость, охва-
тывавшая меня при мысли о моем чудесном спасении, лучезарностью почти
равнялась надежде.
Я неторопливо шел по двору после завтрака, с удовольствием вдыхая ут-
ренний холод, как вдруг меня вновь охватила неописуемая дрожь, предвест-
ница преображения - у меня только-только достало времени укрыться в ка-
бинете, как я уже опять горел и леденел страстями Хайда. На этот раз,
чтобы стать собой, мне потребовалась двойная доза, и - увы! - шесть ча-
сов спустя, когда я грустно сидел у камина, глядя в огонь, я вновь по-
чувствовал знакомые спазмы и должен был прибегнуть к порошкам. Короче
говоря, с этого дня мне удавалось сохранить обличье Джекила только ценой
безостановочных усилий и только под действием препарата. В любой час дня
и ночи по моему телу могла пробежать роковая дрожь, а стоило мне уснуть
или хотя бы задремать в кресле, как я просыпался Хайдом. Это вечное ожи-
дание неизбежного и бессонница, на которую я теперь обрек себя, - я и не
представлял, что человек может так долго не спать! - превратили меня,
Джекила, в снедаемое и опустошаемое лихорадкой существо, обессиленное и
телом и духом, занятое одной-единственной мыслью - ужасом перед своим
близнецом. Но когда я засыпал или когда кончалось действие препарата, я
почти без перехода (с каждым днем спазмы преображения слабели) становил-
ся обладателем воображения, полного ужасных образов, души, испепеляемой
беспричинной ненавистью, и тела, которое казалось слишком хрупким, чтобы
вместить такую бешеную жизненную энергию. Хайд словно обретал мощь по
мере того, как Джекил угасал. И ненависть, разделявшая их, теперь была
равной с обеих сторон. У Джекила она порождалась инстинктом самосохране-
ния. Он теперь полностью постиг все уродство существа, которое делило с
ним некоторые стороны сознания и должно было стать сонаследником его
смерти - но вне этих объединяющих звеньев, которые сами по себе состав-
ляли наиболее мучительную сторону его несчастья, Хайд, несмотря на всю
свою жизненную энергию, представлялся ему не просто порождением ада, но
чем-то не причастным органическому миру. Именно это и было самым ужас-
ным: тина преисподней обладала голосом и кричала, аморфный прах двигался
и грешил, то, что было мертвым и лишенным формы, присваивало функции
жизни. И эта бунтующая мерзость была для него ближе жены, неотъемлемое
глаза, она томилась в его теле, как в клетке, и он слышал ее глухое вор-
чание, чувствовал, как она рвется на свет, а в минуты слабости или под
покровом сна она брала верх над ним и вытесняла его из жизни. Ненависть
Хайда к Джекилу была иной. Страх перед виселицей постоянно заставлял его
совершать временное самоубийство и возвращаться к подчиненному положению
компонента, лишаясь статуса личности; но эта необходимость была ему про-
тивна, ему было противно уныние, в которое впал теперь Джекил, и его бе-
сило отвращение Джекила к нему. Потому он с обезьяньей злобой устраивал
мне всяческие гадости: писал моим почерком гнусные кощунства на полках
моих книг, жег мои письма, уничтожил портрет моего отца, и только страх
смерти удерживал его от того, чтобы навлечь на себя гибель, лишь бы я
погиб вместе с ним. Но его любовь к жизни поразительна! Скажу более: я
содрогаюсь от омерзения при одной мысли о нем, когда я вспоминаю, с ка-
кой трепетной страстью он цепляется за жизнь и как он боится моей власти
убить него при помощи самоубийства, я начинаю испытывать к нему жалость.
Продолжать это описание не имеет смысла, да и часы мои сочтены. Нико-
му еще не приходилось терпеть подобных мук - пусть будет довольно этого;
однако привычка принесла - нет, не смягчение этих мук, но некоторое ог-
рубение души, притупление отчаяния, и мое наказание могло бы длиться еще
многие годы, если бы не последний удар, бесповоротно лишающий меня и мо-
его облика и моего характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87