В ней сейчас 10 миллионов. Она на двухтысячеверстном фронте и в беспредельном тылу, ибо тыл – вся Россия. Каким путем убеждать ее? Живым словом? Вы же понимаете, что это невозможно. Чтобы мне переговорить со всеми частями, потребовалось бы несколько лет. Обратиться к армии с воззванием? Тогда заговорят о Распутине и те, которые доселе молчали. Да и с каким словом, с какими наставлениями я обратился бы к армии? Я не умею врать. А если бы и стал врать, разве тут враньем можно помочь делу?
– Как тяжело, как тяжело! – почти застонал митрополит.
– Владыка! Позвольте мне быть с вами откровенным, – прервал я его. – Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы совершенно не представляете, какой это страшный вопрос – вопрос о Распутине. Это самый страшный из всех вопросов нашего времени. Его необходимо разрешить, надо разрешить как можно скорее и разрешению его должна помочь Церковь. Хотя вы, владыка, не первенствующий член Св. Синода, но вы – Петроградский митрополит; на вас поэтому обращены все взоры. Поверьте мне, что настанет пора, когда спросят, что сделала Церковь для разрешения этого вопроса, и прежде всего спросят вас. Тогда вам предъявят большой счет.
– Как тяжело, как тяжело! – начал опять вздыхать митрополит. – Знаете что? – обратился вдруг он ко мне. – С какой бы радостью я ушел в отставку. Вот только дали бы мне пенсию…
– Ну, думать о пенсии нам с вами теперь совсем не время, – возразил я. – Уйдем мы в отставку тогда, когда скажут нам: уходите! А пока мы должны делать и делать.
– Что же, что делать? – нервно спросил митрополит.
– Близость Распутина к царской семье грозит страшными последствиями. Надо избавить эту семью от опасной распутинской опеки. Надо их убедить, чтобы они освободились от Распутина. Если нельзя этого сделать, убедите Распутина уехать от них, чтобы, если они дороги для него, спасти их. Другого способа успокоить армию и народ и охранить падающий престиж Государя я не вижу, – закончил я.
На этом мы расстались.
Я совершенно объективно и, насколько мог, точно передал свою беседу с митрополитом. Предоставляю самому читателю сделать дальнейшие выводы. А о себе одно скажу: я отошел от митрополита и возвращался домой с каким-то гадливым чувством, которое у меня все нарастало по мере того, как я вдумывался в слова, вспоминал выражение лица, ахи и вздохи своего собеседника…
Какие же были последствия этой беседы? – спросит читатель. Существенных – никаких. Митрополит остался тем же, чем он и раньше был. Менять позицию в отношении Распутина ему было пока невыгодно, ибо он держался Распутиным; печального же будущего и для России, и для себя от этой истории он не прозревал. <…>
Вскоре после описанного разговора с митр. Питиримом я был приглашен в Царское Село для совершения всенощной и литургии в Государевом Федоровском соборе. Мне сослужил царский духовник прот. А. П. Васильев. По обычаю, мы не возвращались после всенощной в Петроград, а оба заночевали в большом Царскосельском дворце, только в разных помещениях. Мне очень хотелось переговорить с о. Васильевым, так как некоторые лица очень энергично старались восстановить о. Васильева против меня, внушая ему, что я очень добиваюсь занять его место. Сам о. Васильев как-то писал мне об этом.
В ответном письме я старался разубедить его. Я еще до войны категорически отказался от предложения занять место придворного протопресвитера и царского духовника. Теперь же, с обострением распутинского вопроса, пост царского духовника был для меня еще более неприемлемым. И я был решительно далек от того, чтобы когда-нибудь мечтать о нем. Не буду говорить о том, что лезть на «живое» место не в моем принципе. Все же, чтобы окончательно рассеять подозрения о. Васильева, я хотел лично переговорить с ним и поэтому после всенощной высказал ему о своем желании побеседовать с ним. Он пообещал после ужина зайти ко мне. И, действительно, часу в 10-м вечера он забежал ко мне, но не более, как на пять минут. Мы успели обменяться несколькими ничего существенного не выражавшими фразами, а затем он начал прощаться, извиняясь, что ему надо навестить какую-то княгиню или графиню. Как будто для этого визита не могло найтись у него другого времени? При прощанье он, как бы нечаянно, обронил фразу:
– Вы напрасно думаете, что Распутин падает. Очень ошибаетесь: он теперь, как никогда, силен…
Несомненно, это было предостережение мне. Так я и понял тогда. Теперь же думаю, что необходимость беседовать с княгиней была вызвана у о. Васильева желанием отделаться от беседы со мной. Дружба со мною, как с открытым противником Распутина, теперь была не безопасна для царедворца. А о нашей продолжительной беседе во дворце завтра же стало бы известно, кому надо.
Распутин же продолжал восходить».
Это восхождение, как известно, очень скоро обернулось страшным падением, но до последнего дня царский друг сохранял свое влияние. Аккордный всплеск распутинского могущества был связан с еще одной мощной силой, действовавшей на российской сцене – еврейским капиталом. Как совместить Распутина, патриота, монархиста, православного старца и – как следствие – жертву «жидо-масонского» заговора, каковым он предстает в новейших «патриотических» исследованиях, с его несомненной дружбой с евреями-капиталистами, наживавшимися на народных страданиях; как объединить дремучего, темного, похотливого мужика с самыми прогрессивными и политкорректными взглядами на еврейский вопрос, радующими любого интеллигентного человека – об это противоречие кто угодно споткнется. И тем не менее факт есть факт. Начинавший как член «Союза русского народа», друг и надежда убежденных антисемитов, Распутин с годами сделался добрым другом многих евреев. Отчасти русские националисты сами его от себя оттолкнули, отчасти это объяснялось его изначальной широкой национальной и религиозной терпимостью и природной незлобивостью характера. В последние годы жизни Распутин особенно часто выступал против дискриминационной политики по отношению к евреям, с очень многими евреями дружил и охотно их у себя принимал.
Вот только несколько случаев.
15 июля 1915 года унтер-офицер Прилин доносил помощнику начальника Тобольского губернского жандармского управления:
«К Распутину приезжал из гор. Перми 1 июля сего года на один день Вульф Яковлев Берге, проживающий в городе Перми».
«Надо бы выяснить, для какой надобности приехал к Распутину из Перми еврей Вульф Янкелев Берге и какие существуют отношения „старца“ Распутина с этим жидом», – отвечал начальник Тобольского губернского жандармского управления В. А. Добродеев.
«Для какой именно надобности приезжал в Покровское к Распутину еврей Вульф Янкелев Берге выяснить не представилось возможным, так как он пробыл только несколько часов», – отвечал ротмистр Калмыков.
Еще об одной истории рассказал следственной комиссии Временного правительства товарищ министра юстиции А. Н. Веревкин:
«…дело Шнеерсонов. Шнеерсоны обвинялись в том, что содействовали своим соплеменникам – евреям уклоняться от воинской повинности. Распутин по этому поводу обратился с короткой запиской: „Милой, дорогой, помоги если можно“ и письмом от графа Ростовцева, указывавшего, что на дело обращено внимание Государыни императрицы <…>
Он даже явился ко мне на дачу <…> …в один прекрасный день Распутин является ко мне, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251
– Как тяжело, как тяжело! – почти застонал митрополит.
– Владыка! Позвольте мне быть с вами откровенным, – прервал я его. – Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы совершенно не представляете, какой это страшный вопрос – вопрос о Распутине. Это самый страшный из всех вопросов нашего времени. Его необходимо разрешить, надо разрешить как можно скорее и разрешению его должна помочь Церковь. Хотя вы, владыка, не первенствующий член Св. Синода, но вы – Петроградский митрополит; на вас поэтому обращены все взоры. Поверьте мне, что настанет пора, когда спросят, что сделала Церковь для разрешения этого вопроса, и прежде всего спросят вас. Тогда вам предъявят большой счет.
– Как тяжело, как тяжело! – начал опять вздыхать митрополит. – Знаете что? – обратился вдруг он ко мне. – С какой бы радостью я ушел в отставку. Вот только дали бы мне пенсию…
– Ну, думать о пенсии нам с вами теперь совсем не время, – возразил я. – Уйдем мы в отставку тогда, когда скажут нам: уходите! А пока мы должны делать и делать.
– Что же, что делать? – нервно спросил митрополит.
– Близость Распутина к царской семье грозит страшными последствиями. Надо избавить эту семью от опасной распутинской опеки. Надо их убедить, чтобы они освободились от Распутина. Если нельзя этого сделать, убедите Распутина уехать от них, чтобы, если они дороги для него, спасти их. Другого способа успокоить армию и народ и охранить падающий престиж Государя я не вижу, – закончил я.
На этом мы расстались.
Я совершенно объективно и, насколько мог, точно передал свою беседу с митрополитом. Предоставляю самому читателю сделать дальнейшие выводы. А о себе одно скажу: я отошел от митрополита и возвращался домой с каким-то гадливым чувством, которое у меня все нарастало по мере того, как я вдумывался в слова, вспоминал выражение лица, ахи и вздохи своего собеседника…
Какие же были последствия этой беседы? – спросит читатель. Существенных – никаких. Митрополит остался тем же, чем он и раньше был. Менять позицию в отношении Распутина ему было пока невыгодно, ибо он держался Распутиным; печального же будущего и для России, и для себя от этой истории он не прозревал. <…>
Вскоре после описанного разговора с митр. Питиримом я был приглашен в Царское Село для совершения всенощной и литургии в Государевом Федоровском соборе. Мне сослужил царский духовник прот. А. П. Васильев. По обычаю, мы не возвращались после всенощной в Петроград, а оба заночевали в большом Царскосельском дворце, только в разных помещениях. Мне очень хотелось переговорить с о. Васильевым, так как некоторые лица очень энергично старались восстановить о. Васильева против меня, внушая ему, что я очень добиваюсь занять его место. Сам о. Васильев как-то писал мне об этом.
В ответном письме я старался разубедить его. Я еще до войны категорически отказался от предложения занять место придворного протопресвитера и царского духовника. Теперь же, с обострением распутинского вопроса, пост царского духовника был для меня еще более неприемлемым. И я был решительно далек от того, чтобы когда-нибудь мечтать о нем. Не буду говорить о том, что лезть на «живое» место не в моем принципе. Все же, чтобы окончательно рассеять подозрения о. Васильева, я хотел лично переговорить с ним и поэтому после всенощной высказал ему о своем желании побеседовать с ним. Он пообещал после ужина зайти ко мне. И, действительно, часу в 10-м вечера он забежал ко мне, но не более, как на пять минут. Мы успели обменяться несколькими ничего существенного не выражавшими фразами, а затем он начал прощаться, извиняясь, что ему надо навестить какую-то княгиню или графиню. Как будто для этого визита не могло найтись у него другого времени? При прощанье он, как бы нечаянно, обронил фразу:
– Вы напрасно думаете, что Распутин падает. Очень ошибаетесь: он теперь, как никогда, силен…
Несомненно, это было предостережение мне. Так я и понял тогда. Теперь же думаю, что необходимость беседовать с княгиней была вызвана у о. Васильева желанием отделаться от беседы со мной. Дружба со мною, как с открытым противником Распутина, теперь была не безопасна для царедворца. А о нашей продолжительной беседе во дворце завтра же стало бы известно, кому надо.
Распутин же продолжал восходить».
Это восхождение, как известно, очень скоро обернулось страшным падением, но до последнего дня царский друг сохранял свое влияние. Аккордный всплеск распутинского могущества был связан с еще одной мощной силой, действовавшей на российской сцене – еврейским капиталом. Как совместить Распутина, патриота, монархиста, православного старца и – как следствие – жертву «жидо-масонского» заговора, каковым он предстает в новейших «патриотических» исследованиях, с его несомненной дружбой с евреями-капиталистами, наживавшимися на народных страданиях; как объединить дремучего, темного, похотливого мужика с самыми прогрессивными и политкорректными взглядами на еврейский вопрос, радующими любого интеллигентного человека – об это противоречие кто угодно споткнется. И тем не менее факт есть факт. Начинавший как член «Союза русского народа», друг и надежда убежденных антисемитов, Распутин с годами сделался добрым другом многих евреев. Отчасти русские националисты сами его от себя оттолкнули, отчасти это объяснялось его изначальной широкой национальной и религиозной терпимостью и природной незлобивостью характера. В последние годы жизни Распутин особенно часто выступал против дискриминационной политики по отношению к евреям, с очень многими евреями дружил и охотно их у себя принимал.
Вот только несколько случаев.
15 июля 1915 года унтер-офицер Прилин доносил помощнику начальника Тобольского губернского жандармского управления:
«К Распутину приезжал из гор. Перми 1 июля сего года на один день Вульф Яковлев Берге, проживающий в городе Перми».
«Надо бы выяснить, для какой надобности приехал к Распутину из Перми еврей Вульф Янкелев Берге и какие существуют отношения „старца“ Распутина с этим жидом», – отвечал начальник Тобольского губернского жандармского управления В. А. Добродеев.
«Для какой именно надобности приезжал в Покровское к Распутину еврей Вульф Янкелев Берге выяснить не представилось возможным, так как он пробыл только несколько часов», – отвечал ротмистр Калмыков.
Еще об одной истории рассказал следственной комиссии Временного правительства товарищ министра юстиции А. Н. Веревкин:
«…дело Шнеерсонов. Шнеерсоны обвинялись в том, что содействовали своим соплеменникам – евреям уклоняться от воинской повинности. Распутин по этому поводу обратился с короткой запиской: „Милой, дорогой, помоги если можно“ и письмом от графа Ростовцева, указывавшего, что на дело обращено внимание Государыни императрицы <…>
Он даже явился ко мне на дачу <…> …в один прекрасный день Распутин является ко мне, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251