- У тебя жучков нету?
- Тараканы только.
- Я,- зашептал он, жарко дыша директору в ухо и обдавая его теплой волной
перегара,- прельстился лукавым замыслом и впустил в сердце свое и в дом свой
лжеучителя. Он изуродовал мои пальцы, чтобы навсегда к себе привязать, но я
ушел от него, и теперь Сатана преследует меня.
От религиозной риторики Илье Петровичу стало не по себе, но человек этот,
вернее всего потерявший пальцы по пьяни и придумавший жалостливую историю
для того, чтобы ему наливали, необыкновенно тронул его тем, что из всех
учеников он избрал именно Машу.
- Хочешь, живи у меня,- сказал он.- Никакой Сатана тебя здесь вовек не
найдет.
- А ты меня ему не выдашь? - спросил пьяница подозрительно.
- Зачем мне тебя выдавать? - смиренно ответил дворник.
Катерина была страшно недовольна, но Илья Петрович уперся, и дворничиха
вынуждена была примириться с новым жильцом. Пальцы скульптора не приобрели
той ловкости, которая была им некогда присуща, но открывать бутылку он
приспособился, равно как и держать в руках лом и лопату. Теперь они убирали
двор вдвоем - два бывших великолепных профессионала: кладбищенский скульптор
и школьный директор. Техник-смотритель, тридцатипятилетняя стервозная баба,
знавшая, что эти двое не имеют прописки, пугала их тем, что донесет в
милицию, и взвалила, помимо уборки территории, кучу посторонней работы. Она
заставляла невольников разбирать подвалы, подсобки, грузить старую
сантехнику, кирпичи и мешки с цементом, убирать чужие участки, так что
начинавшийся с рассветом рабочий день заканчивался только поздним вечером.
После Нового года декабрьские морозы сменила обычная для середины последних
русских зим ростепель. То и дело выпадал снег, таял, замерзал, опять
выпадал, и работы было много, как никогда. Илья Петрович по причине
совестливости махнуть рукой на непогоду не мог и не приходил домой, пока не
убирал участок.
Скульптор же в те дни, когда не напивался, ходил по редакциям газет и
пытался привлечь внимание общественности к тому, что творится в его
мастерской, рассказывал о психотропных средствах, гипнозе и кодировании,
используемых Божественным Искупителем. Однако в городе боролись с фашистами,
обсуждали строительство дамбы, смотрели "Пятое колесо" и "600 секунд", а то,
что рассказывал Колдаев, никому интересно не было. Отчаявшись сыскать правду
в Питере, он принялся писать письма в Москву, в прокуратуру, Горбачеву, в
Патриархию, в патриотические и демократические газеты, в тонкие и толстые
журналы, но ему нигде не отвечали. Заинтересовались только в одной бойкой
московской редакции, но, когда выяснилось, что Борис Филиппович не еврей,
быстро охладели.
Колдаев продолжал собирать материалы по тоталитарным сектам и твердить об их
дьявольской изворотливости и опасности, куда большей, чем все опасности
фашистской и коммунистической сил, вместе взятых. Он утомлял Илью Петровича
разговорами и рассказами о таких вещах, в какие даже бывшему
фантасту-графоману трудно было поверить, и тот относил их на счет неуемной
фантазии коллеги.
- Ну, хочешь, я сам туда схожу? - предложил он скульптору.
- Не смей! Они затянут тебя. Я не знаю, как это получается, но когда он
начинает читать свои проповеди, то превращается из обычного человека в
дьявольского пророка. Если сегодня его не остановить, то завтра за ним
пойдут миллионы.
- Так уж прям миллионы?
Они убирались в насквозь пропыленном подвале - у скульптора начался страшный
чих, и он яростно швырял на улицу ящики.
- Боже мой, как вы все слепы! Ты видишь мои пальцы? Так вот у них такие
души! Ты знаешь, кто мы там были такие? Счастливые рабы. Мы часами делали
глиняную посуду, расписывали, потом продавали ее туристам и все деньги
отдавали. У нас не было ничего своего, все забирал он. Квартиры, машины,
дачи - все отписывалось на имя Церкви. Иногда он уезжал - в Америку, в
Европу, в Индию. Представлялся новым пророком, учителем, целителем,
философом. А мы были счастливы его видеть. И если бы ты его увидел, ты бы
стал таким же. Мне повезло - я не достиг высокой степени послушания. Те,
кого он крестит, не возвращаются уже никогда.
Илье Петровичу все эти разговоры о насилии над личностью до боли и скуки
напоминали его самого в пору борьбы с Бухарой и никакого сочувствия не
вызывали. Однако к человеку этому он привязался.
Полюбивший ходить на митинги Колдаев часами пересказывал коллеге содержание
речей, одними ораторами восхищался, других страстно ругал, глаза у него
блестели, он твердил, что наконец-то его рабская страна встанет с коленей,
распрямится, поднимется и прогонит всю оседлавшую ее нечисть. Она не
допустит, чтобы женщины стояли в унизительных очередях в туалеты, чтобы ею
правили негодяи и бездари. Он говорил теперь, что это единственный выход
спасти людей и отвлечь их от ухода в секты. Приступы буйной ненависти
сменялись нежностью, тоска - веселостью, сомнение - уверенностью. Но в конце
концов политику он забросил.
- Знаешь, Илюша, все это такая ерунда,- сказал скульптор однажды, вернувшись
с очередного мероприятия.
- А что не ерунда?
- Жениться, детишек нарожать.
- Ну и в чем же дело?
- Мне уже поздно. А ты-то что?
- Мне бы с собою разобраться,- сказал Илья Петрович.- Куда еще детей с толку
сбивать?
- Это все отговорки. В сущности, ты такой же калека, как и те несчастные.
Здоровый мужик должен иметь детей.
- У меня, знаешь, сколько детей было! - вздохнул Илья Петрович.- И ни одного
из них я не сумел в люди вывести. Знать, рано мне еще отцом становиться.
- Сколько же ты жить собираешься, Илюшенька?
- Боюсь, что долго,- отозвался директор невесело.
- А вот я, кажется, нет,- пробормотал Колдаев и открыл очередную бутылку.
Весною скульптор слег. Болезнь напала на него в одночасье, он похудел,
пожелтел, жаловался на слабость и постоянную тошноту, и даже водка не
радовала его и не утешала, как прежде.
- Душа просит, а тело гонит прочь.
С болезнью он сильно переменился. Накупил дешевеньких картонных иконок,
повесил лампадку, читал Библию, плакал и много молился.
Илья Петрович со свойственной ему деликатностью в жизнь скульптора не
вмешивался, но однажды, перехватив его удивленный взгляд, больной грустно
произнес:
- Когда у меня стояли настоящие иконы, я на них не молился.
Несколько раз он просил, чтобы Илья Петрович отвел его в церковь. Там он
исповедовался молодому священнику. Попик торопился и что-то строго и спешно
ему выговаривал, а скульптор целовал холеную руку и плакал.
Директор смотрел на все равнодушно: ему не нравились ни этот храм, ни эта
религия, ни суетные священники. Все было фальшивым, недостойным и мелким,
жалким суррогатом той истинной веры, что хранилась в таежном
скиту.
Когда они шли назад, он сказал:
- Этот мир обречен. Никто его не спасет и ничего не изменит. Но скоро мы
найдем еще одного человека и уйдем туда, где нет ни твоего Божественного
учителя, ни Муна, ни кришнаитов, ни обмана, ни зла, где люди живут, как
братья и сестры, будто ничего не произошло в обезумевшем мире. Там к твоим
пальцам вернутся прежние упругость и ловкость, и из камня, дерева и глины ты
станешь делать скульптуры Спаса и Богородицы. Мы украсим ими древнюю
моленную, и люди истинной веры принесут им свои молитвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54