- А ты, Илюша, все сказками себя тешишь. Не сердись на меня. Ты же знаешь,
как я тебя люблю и за одну только нашу дружбу так судьбе благодарен, что со
всем остальным готов смириться.
- Я не сержусь нисколько. Пока ты этого не видел, поверить не можешь. Но
когда увидишь...
- Я не увижу этого никогда. Я скоро умру. Тише, не перебивай меня. Я всю
жизнь торопился и дорожил каждой минутой, потому что знал, что рано умру.
После меня не останется ничего. От всех своих работ я отрекся. Господь не
дал мне большого таланта, а те малые крохи, что у меня были, я бездарно
промотал. Что делать, я слишком поздно это понял. Когда я умру, ты найдешь у
меня под изголовьем конверт. Это единственное, что я взял из дома. Уничтожь
его. Не заглядывай туда, уничтожь - и все. Давать клятвы - грех, но прошу
тебя - поклянись, что так сделаешь.
- Хорошо, клянусь,- сказал Илья Петрович рассеянно.
В то, что Колдаеву осталось жить совсем немного, он не верил и приписывал
это его обычной мнительности.
Сам же Илья Петрович был занят в ту пору совсем иными вещами. Вечерами он
ходил в университет и на правах вольнослушателя присутствовал на лекциях,
встречая среди профессоров тех людей, что когда-то приезжали в Бухару и
тщетно пытались выдавить из затворников хоть одну книгу или икону.
Профессора жаловались на то, что нива науки оскудела, на экспедиции больше
не дают денег, все самое ценное вывозится или само уезжает на Запад. И их
жалобы все больше укрепляли директора в правильности выбранного им пути. Но
больше всего его заинтересовали лекции, которые читал известный биолог
академик Рогов, хотя касались они более широких вопросов устройства мира.

Глава IV. Апокалиптики и нигилисты
Как это часто водится на Руси, человек весьма деспотичный в отношениях с
близкими, Виктор Владимирович по своим политическим убеждениям был
последовательным либералом. "Я не разделяю ваших убеждений, но готов отдать
свою жизнь за то, чтобы вы могли их свободно высказывать" - вот был девиз,
которым он руководствовался. Хотя он никогда не принадлежал ни к
диссидентам, ни к правозащитникам, идей их не разделял, считал сумасбродными
и для России неприемлемыми, тем не менее преследование оппозиционеров его
раздражало, и он подписывался под всеми письмами в их защиту. Вероятно, по
этой причине его ученая карьера не имела такого блеска, какого он
заслуживал, его, как могли, придерживали и все-таки зажать совсем не могли.
Но теперь на старости лет приходилось пожинать горькие плоды доведенных до
логического конца идей.
Оказалось, что политическая свобода еще не все или даже совсем не то, что
требовалось, потому что, кроме порабощения общественного, позволявшего,
однако, сохранить свое "Я", пускай даже ценой отказа от карьеры,
существовало еще более тонкое и лукавое порабощение. Странно, но люди в
массе своей не казались ему более свободными - он чувствовал в них вирус
стадности. Они стали необыкновенно внушаемы, и любой подонок, сумей он на
этой внушаемости сыграть, мог бы добиться того, что никаким большевикам и не
снилось. Еще в ту пору, когда два следователя были национальными героями, а
вся страна затаив дыхание смотрела, как ей морочат голову, почудилось ему,
что опасность не в коммунистах недобитых кроется, независимо от того, брали
они взятки или нет, а в чем-то другом, менее очевидном, но куда более
значительном. Или, вернее, что коммунисты - это лишь частный случай
соблазна, принимающего самые различные формы, и Бог весть, к каким
последствиям эта незащищенность от новоявленных пророков могла привести.
Подлинная же беда российская - ее сектантство. Сколь ни поднималось
государство, сколь ни крепло на зависть соседям, сектанты все разрушали.
Секты декабристов и народников, хлыстов и духоборов, большевиков и
диссидентов, секты "новых русских" и Божественного Искупителя - как по
заколдованному кругу мчимся, и снова спотыкаемся, и вниз скатываемся. Есть
что-то завораживающее в этих учениях, и вовлекаются в них самые чистые души,
а над ними стоят проходимцы и чужой чистотой пользуются. Сектантство и хаос,
которые суть две стороны одной медали, пугачевщина и аскетизм, громадное
пространство российское и тупорылая власть - вот и лихорадит русского
человека, которому слишком неуютно живется меж двух полюсов. Всегда берется
за абсолют одна крайность, доводится до абсурда, и тогда проливается кровь.
Потому призвание интеллигенции Рогов видел в том, чтобы народ от этих
крайностей уберечь.
Заглядывая вперед, в то будущее, в котором Рогов жить не рассчитывал, но о
котором хотя бы из-за Маши пекся, он думал, что когда страна упадет совсем
низко, когда раствор этого пещерного хаоса перенасытится, то по одной жизни
ведомым законам начнется обратное - кристаллизация. Разобщенные люди
потянутся друг к другу, захотят закона и власти, и вот тогда-то все и
решится. Тогда и потребуются те, кто имеет нравственную силу, здоровье и ум,
чтобы не дать новому сектантству взять верх. А для этого надо сейчас в
подполье хранить и поддерживать огонь, пока бушует непогода. Возрождение
будет медленным и нескорым, но оно придет неизбежно. Только не видел
академик никого, кто бы это возрождение мог начать,- видел стадо, но не было
пастырей. Он глядел поверх жестокости и крови - глядел в будущее и силился
понять, к кому придут люди, которым надоест друг друга убивать. И не видел.
Подобно тому как Илью Петровича во времена суеверного наваждения в "Сорок
втором" больше всего тревожили дети, так и Рогова ужасало то, что пустели
университеты, не было тех пытливых глаз, что раньше встречались на лекциях,
не было прежних вопросов, неожиданных, прямых и резких, на которые как
ответить не знаешь. Скучно стало лекции читать, не для кого, и только
странноватый, худо одетый бородатый мужчина лет сорока, то и дело терзавший
его и на лекциях, и после лекций вопросами, ободрял Рогова.
Потерявший всех своих учеников, он нашел в нем благодарного слушателя. Так
ненадолго они познакомились, и Рогову даже жаль было, что этот способный
человек, оказывается, бывший директор лесной школы, работает дворником. В
прежние времена, размышлял Виктор Владимирович, интеллигенция в дворницкие
шла, чтобы душой не торговать и себя сохранять,- нынче же чего таиться и за
доблесть измену духу считать? Теперь в школе работать и беднее, и менее
престижно, чем в дворницкой, стало, так, значит, там теперь твое место, если
ты учитель по совести. Но вразумительного ответа на столь прямо поставленный
вопрос не услышал академик, кроме уклончивого намека на то, что есть у
дворника своя гипотеза, которую надлежит ему проверить на практике, прежде
чем предавать огласке. Ибо гласность поспешная, как показывают события, ни к
чему хорошему не приводит.
Мысль эта академику близка была, и не раз они беседовали и спорили. Это была
пора, когда многие горячие умы о русской будущности и русской старине
толковали. Так и сяк ее видели, ссорились, ругались, и спор их был
отголоском давней распри о том, куда должна идти Россия - на Запад или на
Восток. Дворник отстаивал идею национального своеобразия, толковал об
исторической ошибке и необходимости историю повернуть, пока не поздно,
вспять, вернуться к развилке, когда не по той дороге пошли, и сделать наново
правильный выбор, и самыми распоследними словами поносил Петра Романова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54