Калинчин упёр в бока боксёрские кулаки.
— Намедни здесь был — кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский!
Прокл Петрович заинтересовался:
— Я знаю, он командирован в нашу губернию...
Разговор происходил в конце июля 1904. Россия увязала в войне с Японией, всё государево окружение демонстрировало патриотизм. Князь Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по закупке провианта и фуража для действующей армии.
* * *
Спустя неделю после поездки к Калинчину хорунжий посетил по делам Оренбург и увидел в дворянском собрании князя: стареющего, с животиком, мужчину — напудренного, с подкрашенными бакенбардами, остриженного под машинку предельно коротко, чтобы сделать незаметным намёк на плешь. Его сиятельство, выступив, похвалил дворянство и казачество “за верноподданническое служение на благо Российской империи”, а затем, отмечая “добросовестных тружеников губернии”, назвал и Михаила Артемьевича Калинчина. Стало известно: комиссия, закупая у него рожь, выделяет ему поощрительную доплату за качество зерна.
Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал: другие землевладельцы, что продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны ту же самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку.
18
Прокл Петрович примчался к Калинчину. Гостя встретил изжелта-бледный осунувшийся, больной человек. Байбарин едва не воскликнул: “Вы ли это, Михаил Артемьевич?!” В кабинете, плотно закрыв дверь, хозяин излил душу. Все его достижения князь использовал, чтобы обосновать перед комиссией доплату как прогрессивную, государственно мудрую благородную меру поощрения. За этим “благородством” стояло желание жирного куша, какой и хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же страшное: многие поставщики решили — коли они дали взятку, об очистке зерна заботиться излишне. Их засорённая куколем рожь была смешана с той отборной, которую продал Калинчин.
Он то хватался за голову, то яро обмахивался полотенцем, будто в кабинете стояла духота.
— Меня попросту употребили для наживы! Там, в Маньчжурии, солдаты будут массой попадать в лазареты, причина вскроется — среди поставщиков назовут и моё имя... О-о, позор!
Байбарин осторожно и вместе с тем требовательно остановил:
— Простите, вы о слухах или есть доказательства?
Приятель доверительно назвал нескольких лиц: также и тех, кто занимался погрузкой и перевозкой зерна. В голове Прокла Петровича взвихрились мысли. Он взволнованно воззвал к гордости Калинчина: уж не собирается ли тот, богатый, влиятельный человек, сдаться? Помещик разбито ответил:
— Вам ли объяснять: что значат моё состояние, местные связи перед положением, именем... — он не стал его повторять.
Распалившийся хорунжий воскликнул:
— Ничего не предприняв, отдаться панике?
Он убедил Калинчина дать ему “полномочия на хлопоты” и, посетив в губернии людей, какие должны были пригодиться, поехал в Петербург. Здесь ходил по приёмным, вручал рекомендации, уговаривал, просил... В конце концов, проявив всю свою недюжинную настырность, ходатай добился того, что его провели к коменданту Зимнего дворца. Прокл Петрович красноречиво обрисовал его превосходительству суть дела, особенно упирая на то, “что тысячи русских воинов, идущих на вражеские пули, обречены есть хлеб с отравой”, и передал пространную жалобу на князя Белосельского-Белозерского, подкреплённую свидетельствами нескольких мужественных людей.
— Ваше превосходительство, можете обещать мне, что эти документы дойдут до государя императора?
Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он внушительно заверил: бумаги будут доставлены его величеству.
Четыре дня ждал Прокл Петрович ответа, жил в номерах на Большой Вульфовой улице, неподалёку от Аптекарского моста. Рано утром раздался требовательный стук в дверь — Байбарин крикнул с постели:
— Я раздет!
— Так оденьтесь скорее! — повелительно произнёс голос за дверью.
Спустя пять минут в номер вошли жандармский штаб-офицер в дорогого сукна пальто с золотыми погонами, два ражих жандарма и два господина в партикулярном, одетых у превосходного портного. Штаб-офицер, видный, надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно:
— Байбарин Прокл, сын Петров?
— Он самый. К вашим услугам.
— Предъявите все вещи для осмотра.
“Стряпчий”, в первую минуту немного растерявшийся, запальчиво потребовал:
— Где основания, что это не произвол?!
Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами:
— Молча-а-ать!!! — обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак.
Два жандарма схватили Байбарина своими ручищами, а один из агентов бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться в вещах. Прокл Петрович выворачивался, как уж, всеми силами пытаясь освободиться:
— Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но до него дойдёт...
Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще:
— Я исполняю высочайшую волю! И советую быть спокойнее — если не желаете угодить в сумасшедший дом.
Слова о “высочайшей воле” подрезали ходатая. Однако он старался, несмотря ни на что, не уронить себя:
— Па-а-звольте, ваше имя?
Офицер сделал знак, и Байбарина повернули, держа за руки, к стене, притиснули к ней носом. Только после этого хорунжий услышал чётко и гордо произнесённое:
— Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг!
У Байбарина забрали, за исключением паспорта, все бумаги и даже письменные принадлежности. Затем ему было сказано:
— Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на вокзал и незамедлительно покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд в вагоне второго класса до станции Тосно, — подполковник протянул железнодорожный билет.
Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно попала к царю. Прогоняя “народного стряпчего” прочь, государь сопроводил высылку поистине царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он излил это в возгласе:
— Почему — Тосно? Что мне делать в Тосно?
— Катиться оттуда, куда будет угодно! — с холодным безразличием указал фон Траубенберг.
Агент в щегольском костюме, взяв извозчика, проехал с Проклом Петровичем на Московский вокзал. В купе франтоватый господин, усаживаясь, упёр в пол модный дорогой зонт, который, будучи сложенным и помещённым в футляр, выглядел тростью, накрыл рукоятку ладонями и принял непроницаемо-скучающее выражение. Байбарин был вынужден притворяться таким же спокойным. По его требованию, помощник кондуктора принёс ему билет до Москвы. Господин, выходя в Тосно, сказал вместо прощания:
— Советую не задерживаться в Белокаменной. Езжайте домой! В Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь!
* * *
19
Марат показался Юрию в то утро юношески воодушевлённым. Предстояла очная ставка Сотскова с Нюшиным. В столовой НКВД завтракая с приятелем, Житоров возбуждённо глянул ему в глаза:
— Много бы дал, чтобы присутствовать? Но... и ради тебя не могу нарушать.
Вакер вяло кивнул, подумав: “Знай, что непременно блеснёшь, — нарушил бы”. Томясь и подгоняя время, он занялся тем, ради чего его сюда направили: материалом для очерков “Дорогами революционного отряда”. Вспоминая героизм Житора и его красногвардейцев, требовалось рассказать, какая, благодаря заботам партии и правительства, благословенная колхозная жизнь расцвела в местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое и отжившее старое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107