— Теперь-то уж со свиданием... — ещё не улыбаясь, но помягчев, старый казак произнёс одними губами: “господин хорунжий”.
— Со свиданием, со свиданием, Никодим Фирсыч! — После рукопожатия они обнялись. Хозяин собрался сказать о смерти Варвары Тихоновны, но гость опередил:
— Знаю я про вас. Мне знакомы здешние староверы — ну и был разговор. Дескать, обвенчались приезжие вдовец с вдовой... Тот, кто теперь навроде вам зять, сказал: человек, мол, с умом и очень крепкого характера... И мне что-то вы на ум... Поспрошал я, где вас можно увидеть. Думаю, а коли и не он — авось мне подойдёт с таким характером-то...
Терентий Пахомович словно бы пропустил последние слова мимо ушей:
— Хозяйка моя на службе — управлюсь сам. Супу поедим.
— Благодарствую! — произнёс с достоинством Лукахин. — Лишку времени нет — хватятся меня. Я — два слова сказать...
Хозяин, однако, заставил его сесть на табуретку.
— Тут вот что... — покашляв в кулак, приступил гость. — Дело-то не я придумал, а есть у нас один... — держа в руках шапку, он смотрел на неё и будто решал, что с нею делать. — Сговорились люди: когда наши к городу подступят, а красные, известно, теперь будут стоять крепко... так надо нам подняться и красный комитет перепластать!
“Как память о деле в Изобильной его горячит!” — подумал хорунжий.
— С нами будете? — спросил гость.
Хозяин ничего так не желал, как падения большевиков, но, зная уже достаточно, что такое белые, задавался вопросом: не обманывается ли Лукахин насчёт того, о чём говорит? Что представляют собой участники?
Гость словно собрался кашлянуть, но вместо этого неожиданно улыбнулся в бороду:
— Хорошо, что не даёте ответ сразу. Вы так и должны. Днями приду узнать.
Хорунжий кивнул. Подмываемый впечатлением, которому ещё надо было отстояться, провожал взглядом через окно фигуру, что удалялась по двору широкими шагами.
64
В небе, в восточной стороне, тяжело хлопнуло, возник белый клубящийся шарик и стал нехотя таять. Город обстреливали шрапнелью. Казачьи корпуса Дутова, по слухам, ещё вчера были на ощутимом расстоянии; очевидно, они произвели редкостно стремительный бросок...
Вскоре, однако, стало известно, что в пятнадцати верстах к востоку от Оренбурга, в посёлке Благословенном, — восстание и это восставшие, подойдя к городу, ведут огонь из захваченных у красных пушек.
Пахомыч не уходил с улицы — приглядывался, прислушивался; изнывал в тревожно подогревающем воспоминании о встрече с Лукахиным, которая произошла несколько дней назад. Разве не улыбался сейчас задор неба знаменательной схожестью названий: Благословенный и Изобильная? То, что было совершено прошлой весной, возвращалось как бы в образе нового вдохновляющего деяния, и хорунжий, в возросшем уважении к Лукахину, томился нетерпением соучастия.
Придя со службы, Мокеевна передала разговоры красных командиров в столовой. Восставшие перебили роту рабочего полка, завладели снаряжением, которое было отправлено из Оренбурга на фронт, перерезали восточную линию железной дороги.
— Я в миски наливаю и слушаю... один тишком начал, — сообщала Мокеевна шёпотом, хотя утеплённая дверь их с Пахомычем комнаты речь глушила надёжно, — начал, что, мол, будет отбита телеграмма самому Ленину. Будто просят, сколько их ни есть, здешние рабочие. Соберите, дескать, нам помощь — а то Оренбург возьмут, и всему конец!
Пахомыч, сидевший на топчане, выпрямился и ещё более повеселел, представив, сколько подобных телеграмм поступает Ленину из узлов смертельного натяжения.
В следующий визит Лукахина, улыбаясь шире, чем подходило к случаю, он сразу сказал о согласии участвовать в деле. Так не хотелось тоски сомнений и до того была по душе возвратившаяся новизна минувшего.
Лукахин рассказал, как летом прошлого года пошёл добровольцем в казачий полк и оказался в нём не самым старым: были там два казака семидесяти без малого лет. А молодёжь разочаровывала Никодима Фирсовича, как и прежде.
— Нету нам племени на замен! — отнёсся он о ней убеждённо.
Сыновей он не имел — Бог дал трёх дочерей, да племянника воспитал Лукахин, взяв мальцом у вдовой многодетной сестры.
Домовитого, скрупулёзного во всём, сурово верующего Никодима не восхищали зятья. Один, мобилизованный красными, дезертировал, как и подобало, — однако он хотел было уклониться и от мобилизации, объявленной Дутовым. Посметь не посмел, но как воюет — про то славы не слыхать. Другого зятя ранило в ногу на германском фронте, и лишь только ехать на сбор к красным ли, к белым — в перебитой кости начиналось воспаление.
С третьим вроде бы выходило на особицу: едва ли не с первых боёв воюет в белопартизанском отряде. Однако ж недавно привелось услыхать: никакой это не отряд, а шайка пройдох и выжиг, которая прячется в лесу то у одной, то у другой станицы, где есть родня, и сжирает зараз свинью, а коли обломится — корову.
Что до племянника, то — пробормотал гость в бороду — о нём он ещё скажет. Вернулся к тому, что полк, куда записался летом, воевал под Орском. Красные держались, не давая взять город в кольцо и получая помощь с юга, от своей Актюбинской армии. В эту пору прослышал Лукахин о человеке, который ловким угрём проник к красным, выведал секретное, чем якобы помог вышибить, наконец, коммунистов из Орска. Бог привёл, что потом Лукахина отрядили отвезти этого человека в санях в штаб дивизии. Ездок разговоров не чурался — “такой разлюбезно-хитрый: иголки не подпустишь!” Лукахина он, видать, “умно понял”, потому как кое-чего доверил: сказал, что хотя и пресмыкался до войны чиновником в уездной управе, но всегда знал в себе большую способность к обману врага.
Никодим откликнулся признательно-самолюбиво: ежели-де Господь приведёт быть дома, а сударю — проезжать недалече, — то пусть не побрезгует завернуть на пироги.
За словом дело. Занедужил старый стеснением в груди и “от немоготы служить” был “списан” домой. Отлежался, продышался — а сударь вдруг и наведайся. И пирогов поел, и в бане попарился, две ночи переночевал. Доверил — “опять его путь во мраке”... то есть по-секретному едет в Оренбург, который вот-вот займут красные, укоренится там и будет нащупывать у них становую жилу ножичком. Высказал Лукахину, что посети того “желанная мысль” — место в белой организации ему готово.
Вот теперь-то не миновать словца о племяннике. Лукахин дал ему выучиться на счетовода — малый вышел не промах: без утюга выгладит, без аршина обмерит. С появлением в крае Советов пристроился к красным на должность по провиантно-вещевому снабжению. Приезжал к дяде просить прощения “за вольность своим интересом пожить”, становился на колени, говорил, что хлеб-соль не забудет и — “коли какой-никакой случай” — может толикой пользы пригодиться. Когда коммунисты забрали Оренбург, племянник прибыл туда в вагоне при начальстве; он и сам теперь был в интендантстве небольшим начальником. Найдя его, Лукахин убедился, что память у воспитанника не свернулась, как молоко: помог устроиться возчиком службы снабжения. Зачем это дяде понадобилось, спрашивать не стал, сказав: “И дитя на пожар — из блюдца плескать!” Потом добавил: “Дальнейшей услуги от меня нет. Я, дяденька, вас не знаю — вы меня не знаете!”
К тому дню Никодим уже повидался с “сударем”, застав его воскресным утром в загодя обговорённом месте — цирюльне недалеко от собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107